Кит. Настоящее.
Чего я не ожидал, так это того, что
она будет плакать. Хотя, наверное, слезы на похоронах мужа – вещь
вполне предсказуемая. Не знаю. До этого я никого не хоронил. Разве
что свою любовь к этой стерве. Но ведь это совсем другое, не правда
ли?
Морщусь. Гребаные воспоминания. Они
даже десять лет спустя горчат во рту теплой водкой, которой я
заливался, когда понял, кто её трахает, в то время как я
сам сдыхаю от тоски по ней, находясь за тысячи километров.
Осторожно, стараясь не
поскользнуться, переступаю по скользкой, размытой растаявшим снегом
земле. Достаю сигареты, чиркаю зажигалкой и, заслонив ладонью
дрожащий язычок пламени, заставляю себя сосредоточиться на
происходящем. Немногочисленный поток людей редеет. Припаркованные
траурно-черные машины отъезжают одна за другой. Да их и не так уж
много. Крысы всегда бегут с тонущего корабля. И когда против моего
старика выдвинули обвинения, куда только делись его друзья.
Удивляет то, что эта осталась…
Затягиваюсь так, что легкие начинают
гореть, а измочаленный фильтр обжигает пальцы. Поднимаю взгляд к
серому небу, ловлю ртом лохматые снежинки, которые тают, едва
касаясь земли. Упускаю, в какой момент на кладбище остаемся только
мы с Евой да стайка жирных ворон, сидящих на голых озябших
ветках.
Я не собирался подходить к ней
сейчас. Это скорее порыв. Отбрасываю окурок и неторопливо иду к
могиле. А что? Я как никто другой имею право быть здесь. Ева
оборачивается на звук моих шагов, и на какую-то долю секунды мы оба
замираем. Меня будто бьют в живот. Лишь несколько рваных вдохов
помогают вернуть привычное самообладание. Насколько это вообще
возможно в ее присутствии.
- Чудесная погода, мамочка, – кривлю
губы в улыбке я, а Ева… Ева вздрагивает. Зябко ведет плечами,
стряхивает хрустальные слезы со щек и отворачивается, прячась под
капюшоном тонкого черного плаща, в котором ей наверняка
холодно.
- Давай хоть сегодня обойдемся без
сцен.
У нее хриплый, чувственный голос. А я
совсем забыл о том, как он на меня действует. Трясу головой, злюсь
на самого себя, хотя уже, наверное, пора бы смириться с тем, чему я
по какой-то глупой ошибке не в силах противостоять. Моя одержимость
Евой неизменна, как пятничные пробки на выезде из города. Я не
знаю, чего хочу больше. Трахать ее, пока она криками не сорвет свое
горло, или посильней сжать на нем свою руку.
Невольно хмурюсь и подхожу к самому
краю. Из-под ноги вырываются комья грязи и с громким стуком
ударяются, падая на крышку гроба. Взгляд упирается в портрет отца,
перевязанный черной лентой. Стискиваю челюсти. У нас с ним были
сложные отношения еще до того, как его окрутила Ева. Но я всегда
любил отца. Я, мать его, любил своего старика.
- Мне сказали, ты приезжал
попрощаться.
Голос Евы изысканной лаской скользит
по моей коже, проникает в поры и вместе с кровью, отхлынувшей от
головы, устремляется точно на юг. Член напрягается, натягивает мои
брюки. Наверное, для этого нет более неуместного случая, но что…
что я могу поделать со своими грёбаными рефлексами? Ничего. Сколько
ни пытался. Будь оно все проклято.
- Кто-то же должен был это
сделать.
Равнодушие в голосе дается мне
нелегко. Фактически на это уходят последние силы. Я бросаю в могилу
две бордовых розы, из сваленных в кучу, и отступаю.
- Я была у него. Но потом пришлось
вернуться домой, потому, - она осекается и заканчивает нелепым: -
потому что.
- Ну, да. Это, конечно, все
объясняет.
- Перестань! Хотя бы здесь не
надо…
Голос Евы едва слышен. В нем нет
злости, нет страха. Лишь тупая усталость.
- Ты права. Поехали!
Обхватываю пальцами ее руку и тяну за
собой. Она не вырывается скорее из нежелания устраивать сцены, чем
по какой-то другой причине. В отличие от меня, отец бы мог ей
гордиться. Эта мысль подогрела мою ярость, и, не справляясь с
эмоциями, я, сам того не замечая, сжимаю её кисть сильней.
