В глубине темных вод
Узкие бледные ступни, свесившись с камня, уходили в толщу воды, подобно прудовым растениям. Поодаль покачивали на ветру бурыми головками заросли рогоза, шелестя острыми длинными листьями. Тихо было на пруду. Изредка на зеленых плотиках кубышек резвились стрекозы, пока их хищные личинки наводили страх под водой. Бесшумно скользили по поверхности подле берега, расставив тонкие лапки, водомерки.
Можно было нырнуть. На дне пруда всегда спокойно и тихо. Мягок ил, проплывут, блеснув чешуей, несколько рыбешек, коснется зеленый луч через толщу мутной воды тонких, как тюль, листочков водорослей.
Скучно только. Тоскливо.
Ступить бы на берег, прогуляться под дубовой кроной, теперь еще более раскидистой, вдохнуть запах луговых трав, вместо созерцания илистых берегов и водных растений. Но сейчас невозможно…
А когда-то гуляла с подругами там, пела, плела венки, гадала на жениха, как другие девушки. Но то было давно, очень давно. До того, как она… Тяжелый всплеск, круги по воде. Рыбки пугаются. До того как утопилась. В этом пруду.
Теперь ступать на берег могла она лишь изредка, когда землю озарял свет полноликой луны. В такие ночи отпускал ее пруд, и она выходила на землю, поднималась на поляну, касаясь шершавых стволов деревьев. Танцевала под тем самым дубом, где раньше водили хороводы ее подруги. Их давно уже не было на этой земле. Но жили где-то их дети, внуки… Приносили цветы на их могилы. А она не покидала пруда с тех самых пор.
Пронзительно синяя стрекоза скользнула мимо. Насекомые всегда облетали ее. Рыбки прудовые тоже не стремились ко встрече. Долго тогда никто не ходил к этому пруду. Ныне стали изредка наведываться на берег рыбаки, да и то побаивались. Мало кто помнил почему, но поговаривали, что творится там что-то недоброе. Даже прошел как-то слух, что пропадают у пруда люди. Но это была неправда. Она людей не трогала. Бывало, шалили другие неупокоенные, даже с ума свести могли неосторожного путника ясной лунной ночью. Но она ждала.
Солнце пробивалось смутным заревом сквозь белесую завесу облаков и блестящим пятном плавало на поверхности колеблющейся от редких всплесков рыбьих хвостов воды. Хотелось наклониться и заглянуть в это естественное зеркало, как бывало, спустившись к пруду, делала она. Красивая была… Зеркало поди достань, а посмотреться хочется. Парни тоже смотрели…
От камня на дальней окраине озера пошли круги по воде. Русалка гневалась. Красота ее и погубила.
А теперь и этого нет. Смотри, не смотри в воду, а увидишь только, как облака отражаются в темной озерной глади, да высовывают носы глупые рыбы, охочие до букашек.
Скорей бы уж ночь. Днем совсем тяжко, а при лунном свете, кажется, будто и живая. Еще через несколько ночей лунный лик полностью округлится, и даже можно будет на землю ступить. А там закружишься в танце… Да, не те это подруги, что были раньше. Но те ушли, оставили ее. Мертвые же за смерть не осудят. Судили живые…
Мало что теперь она помнила о жизни, а тот день – хорошо, до самых подробностей. И тело свое, когда оно ей больше не принадлежало. Они вытащили его из воды, они осудили ее. Осудили лежать где-то за оградой церковного кладбища. Они осудили ее, но никто не осудил – его!
Круги от камня усилились.
Больше не было мо́чи. И она нырнула в пруд.
***
Одним рогом месяц запутался в облаке и никак не мог выплыть на небо полностью. Черный бархат усыпало мелкими горошинами звезд, но к рогатому светилу они не приближались, жались поодаль. Слишком светел. Лучи месяца с нежным звоном посыпались на фиолетовую во мраке листву. Сонно зашуршал дуб. Трава вздохнула, напитавшаяся росой после заката. Этот тихий перезвон не был доступен человеческому уху, даже животные, особенно те, что по ночам спали, различали его с трудом. Растения и ночные твари были более восприимчивые. Но более всех различали его они – утопленницы.
