– Уж годков пять минуло… Аккурат под зиму, в первые морозы, померла ведьма. Молодая еще была, а вот поди ж ты – усохла. Ну дак че, жалко что ль? Такого добра чего жалеть.
Баба с круглым лицом прихлебнула пустого чая из чашки, придвинула гостю поближе угощенье из черемухового варенья и хлебных шариков. Поймала взгляд собеседника, фыркнула недовольно.
– А нечего потому что простых людей чураться. А то ишь какая, голову свою чернявую держала высоко, в глаза мужикам глядела, со жрецом на равных говорила. С бабами с нашими всегда свысока, все через губу. Не любили ее, и правильно. Туда ей и дорога. Жалко только, что приплод с собой не забрала. Девку родила от залетного. Ей, почитай, уж годов пять.
– И где дочь ее сейчас? – спросил гость.
– Та у лубочников в семье осталась. Жребий тянули, кто девку заберет, да никто не…
– Где живут? – перебил гость.
– Дак тут, рядом совсем, третья изба от поворота, там приметите, мимо не пройдете. А пошто она вам? А…
До бабы только сейчас дошло, что случайный ее гость – вовсе даже не случайный.
Приехал ведьму, бывшую полюбовницу, навестить, а тут про приплод свой узнал. Как раз за пяток лет назад люди от князя приезжали, срочно черный корень в их лесах искали. С местными княжьи люди особо не сходились, потому в лицо баба сразу и не признала папашку-то. Ну дак что, нехай забирает. Лубочникам эта девка – лишний рот. А год не прям чтобы сытый был. Одно слово – село, а так-то деревня деревней на границе древних лесов.
Гость поднялся. Высокий, осанка, выправка… Военный. Одет добротно, лет сорока на вид. Точно, он и есть – ведьмина зазноба. И с ведьмовой девкой сходство вроде есть, ежели сбоку глядеть.
– Проводить, чай? – спросила баба, по-птичьи боком посмотрев на гостя.
– Нет… Завтра утром сам схожу.
– Ну дак и правильно. Неча по улицам нынче шастать. Ночь сегодня не наша, не человека. Нежитева пора.
– Нежитева? – переспросил гость, глядя в черное, затянутое пузырчатым стеклом окошко. Сквозь него была видна только узенькая полоска света, а дальше все тонуло в черноте такой жуткой, что, казалось, за этим окном и нет ничего.
Зашумело вдруг там, снаружи. Ветер? Послышался смех. Вдруг – раз! – залопотало что-то в печной трубе, заохало почти по-человечьи, застучали со всего размаху ставни по стенам.
– Ишь, разгулялись! Еще утром ставенки все позакрывала, а этиотперли, – с досадой сказала баба, – теперь всю ночь стук да стук!
– И не страшно?
– Дак а что бояться? В доме-то никто не тронет. Ужо через порог не переступят. До утра буянить будут, но это еще ничо. Завтра самая страсть начнется. Убывной недели последний день. Вы уж, гость хороший, завтра по свету вернитесь, ежели тут еще заночевать вздумаете. Как стемнеет, я вам дверей не отопру, как ни просите, и никто не отопрет. Дураков нету. Да и долго на улице в затемках не протянете. Нежить не отпустит. Вон годка с два назад охотник приблудился, тока мешок евойный нашли и шапку меховую, а сам-то сгинул.
Гость кивнул. Те, кто на приграничье живет, всегда с нежитью якшаются. Это в больших городах от нечисти избавляются, а тут леса, луга, реки, природа особенная, древняя… Поди, всех, кто тут водится, не отловишь.
Еще один удар ставни о стену был таким громким, что гость вздрогнул. Баба же была привычная, поморщилась только.
– Вы воску кусок возьмите, а то спать не дадут, поганые.
Да, привычные тут к такому люди. А с воском в ушах и впрямь спалось крепко.
..Наутро хозяйка, замотавшись в пуховый платок чуть ли не целиком, пошла провожать своего гостя к лубочникам. Любопытно ей было. Благо, еще и идти недалеко, замерзнуть не успеешь.
Изба лубочников, большая, богатая, пестрела вырезанными из дерева узорами. На высокой крыше гордо сидел деревянный кочет. В подворье шумел скот, переминаясь от мороза в стойлах, пахло мякиной, навозом и чем-то еще острым, химическим.
