Душное, плотное марево кузницы было его стихией, его колыбелью и его полем боя. Для Яромира мир начинался и заканчивался здесь, в полумраке бревенчатого сруба, где воздух был густым от запаха раскалённого железа, горелого угля и едкого мужского пота. С самого детства он засыпал не под колыбельную матери, а под ритмичный, завораживающий грохот – песнь отцовского молота, бьющего по наковальне. Теперь эта песнь стала и его собственной.
Солнце едва перевалило за полдень, но внутри кузницы царил вечный сумрак, пронзаемый лишь яростным, слепящим светом из горна. Огонь в нём дышал, как живой зверь, пожирая уголь и выдыхая волны такого жара, что воздух, казалось, плавился и дрожал. Яромир, обнажённый до пояса, стоял у наковальни. Его молодое, но уже могучее тело было покрыто сажей и блестящими ручейками пота. Каждый мускул на его спине и руках перекатывался тугими узлами, сплетёнными из жил и лет тяжёлого труда. Длинные, выгоревшие на солнце русые волосы были стянуты на затылке кожаным ремешком, но несколько мокрых прядей всё равно прилипли ко лбу и вискам.
В клещах он держал пылающий оранжевым светом кусок стали – заготовку для боевой секиры.
– Ещё! – рявкнул его отец, Сварга.
Голос отца был подобен скрежету металла о камень – хриплый, сильный, не терпящий возражений. Сварга, чьи виски уже посеребрила седина, а лицо избороздили глубокие морщины, был шире сына в плечах, словно вросший в землю древний дуб. Он орудовал большим кузнечным молотом, задавая ритм.
Яромир рванул мех горна. Тот вздохнул с натужным рёвом, и пламя взметнулось вверх, жадно облизывая металл, доводя его до нужной температуры, когда железо становится податливым, как глина в руках гончара.
– Давай! – снова прорычал Сварга.
Яромир выхватил клещи из огня и одним плавным, отточенным движением положил заготовку на наковальню. И тут же началась их музыка.
БУМ! – тяжёлый молот Сварги опустился на сталь, выбивая сноп ослепительных искр, похожих на рой огненных насекомых. Он задавал основу, бил сильно и мощно, осаживая металл.
Дзинь! – и тут же, в короткий промежуток, вступал Яромир. Его молот был меньше, но удары – быстрее, точнее. Он формировал лезвие, оттягивал обух, придавал будущей секире смертоносную форму.
Это был танец огня, силы и точности. Они не сговаривались, не обменивались взглядами. Они чувствовали друг друга, чувствовали металл под своими молотами. Песнь гремела под тёмным потолком кузницы: тяжёлый припев отца и звонкий, частый запев сына. Каждый удар Яромира был выверен. Он знал, с какой силой ударить, под каким углом, чтобы металл покорился, а не треснул от напряжения. Он видел, как под его руками грубый кусок железа обретает душу, превращаясь из безжизненной руды в оружие, способное забрать или защитить жизнь. Это было ремесло богов, и он, сын кузнеца, был его жрецом.
– Хватит! В воду! – скомандовал отец, отступая от наковальни и тяжело дыша.
Яромир схватил клещи и погрузил раскалённое добела лезвие в огромную дубовую кадку с водой. Кузницу наполнил оглушительный, яростный шип. Густые клубы пара взвились к потолку, на мгновение скрыв всё вокруг в молочном тумане. Это был крик новорождённого оружия, момент закалки, когда мягкое становится твёрдым, а податливое – несгибаемым.
Он вытащил секиру. Металл из огненно-оранжевого стал иссиня-чёрным. Яромир с удовлетворением осмотрел свою работу. Идеально ровное лезвие, правильный изгиб, крепкий обух. Он провёл по ещё тёплой поверхности подушечкой большого пальца, чувствуя гладкую, смертоносную мощь, заключённую в этом куске железа.
– Добро, – скупо бросил Сварга, и для Яромира эта короткая похвала была дороже любой награды. – На сегодня всё. Ступай, омойся.
