Пепел падал с неба, как грязный, не по сезону теплый снег. Он оседал на его плечах, прилипал к вспотевшим вискам, хрустел на зубах. Он стоял неподвижно, вглядываясь в агонию особняка. Огненные языки лизали черное небо, вырывая из тьмы клочья черепичной крыши, обугленные скелеты ставень. Жар бил в лицо, но внутри у него была ледяная пустота. Пустота, в которой звенел лишь один вопрос, один-единственный, проклятый, на который теперь уже не будет ответа.
Где ты?
Дом горел с тихим, потрескивающим гулом, словно пожирая сам себя изнутри. Он чувствовал этот гул не ушами, а костями. Это был звук конца. Конца пути. Конца надежды. Он проделал такой долгий путь, сквозь годы боли, сквозь кровь и крики, сквозь лабиринты собственного расколотого разума, чтобы найти это место. Логово своего отца. Источник всего зла. Колодец, из которого он пил, сам того не ведая, всю свою жалкую жизнь.
А теперь этот колодец был полон огня.
…пациентка демонстрирует повышенную моторную активность. Дыхание учащенное, поверхностное. Глаза под веками быстро двигаются. Фаза быстрого сна или приступ паники? Необходимо наблюдение. Доктор Айвз.
Он сделал шаг вперед, и его ботинок уткнулся во что-то мягкое. Он посмотрел вниз. Плюшевый мишка. Старая, засаленная игрушка с одной стеклянной бусиной-глазом. Она валялась тут, на подъездной аллее, выброшенная, забытая. Кто-то когда-то любил этого медвежонка. Кто-то, для кого этот дом был не склепом с призраками, а домом.
У него никогда не было плюшевого мишки. У него была собачья будка. И холодный бетонный пол. И голод, точивший изнутри острее любого ножа.
Воспоминание ударило, резкое и нежданное, как всегда. Не картинка, а ощущение. Влажная гниющая солома под щекой. Тухлый запах старой похлебки. Смех старших мальчишек. Эй, щенок, принеси палку! И он полз, потому что били за непослушание. Полз и скулил, потому что это то, чего они от него ждали.
Где ты был тогда? – просипел он в сторону горящего дома, и его голос прозвучал хрипло, чужим, раздвоенным то ли от дыма, то ли от чего-то другого.
Из окна на втором этаже с грохотом выпала рама, и фонтан искр взвился в ночь, осыпая землю алыми червяками. Там, за этим окном, был кабинет. Всего пятнадцать минут назад он листал толстую, кожаную папку с гербом «Вандербильт». Читал строчки, от которых стыла кровь. Отчеты частного сыска. Фотографии. Диагнозы. «…проявляет садистские наклонности…», «…испытуемый не демонстрирует эмпатии…», «…рекомендуется изоляция…». Не его. Его отца. Артура Вандербильта.
Он нашел его. Не просто имя. Он нашел суть. Он нашел причину. Он смотрел в зеркало тех отчетов и видел свое собственное отражение. Не приобретенное. Унаследованное. Врожденное. Проклятие крови.
И тогда завыла сирена. Сначала далекая, потом все ближе. Он не обернулся. Он знал, что это значит. Его нашли. Детектив Роулинг со своим упрямым, собачьим чутьем.
…повышение кровяного давления. Учащенный пульс. Пациентка ворочается, сжимает кулаки. Глория, приготовьте 0.5 мг диазепама. На всякий случай.
Ярость поднялась из глубин, черная, смолистая, знакомая. Она вытеснила ледяную пустоту, заполнила собой каждую клетку. Это была не его ярость. Это был его гнев. Дэмиена. Того, кто жил внутри, того, кого он всегда старался сдерживать, контролировать, направлять. Дэмиен ненавидел клетки. А особняк Вандербильтов был самой большой клеткой из всех.
– Нет, – хрипло прошептал он. – Нет, подожди. Там есть еще… Я должен был…
Но Дэмиен не слушал. Дэмиен никогда не слушал. Дэмиен чувствовал лишь примитивную, всепоглощающую потребность крушить, ломать, жечь.
Его рука сама потянулась в карман, нашла зажигалку. Дешевую, пластиковую, с изображением обнаженной девушки. Он купил ее на заправке. Рука дрожала, но не от страха. От предвкушения. Он чувствовал, как Дэмиен ухмыляется у него в затылке.
