Холодная простыня. Это было первое ощущение. Глубокой ночью он инстинктивно потянулся к ее теплу, к знакомому изгибу спины под мягкой тканью пижамы, но наткнулся лишь на пустоту и холодную льняную гладь. Он не проснулся тогда, лишь глубже ушел в сон, в котором искал ее безуспешно по бесконечным коридорам.
Окончательно его выдернуло из объятий сна не резкое трезвоние будильника, а тишина. Слишком уж тихо было. И неправильно пусто. Макс приоткрыл глаза. Спальня тонула в предрассветном полумраке. Полоска бледного, безжизненного света пробивалась сквозь щель между шторами, выхватывая из тьмы край комода, знакомую тень настенных часов. Воздух был неподвижным, пахло стиранным бельем и легкой пылью, которую Ольга так яростно вытирала каждый день, но которая, казалось, просачивалась в квартиру из самого мироздания.
Он потянулся рукой на ее половину кровати. Простыня была холодной и смятой. Сердце на мгновение сжалось от бессознательной, животной тревоги. Он приподнялся на локте, вслушиваясь в тишину, и тут же замер.
Из гостиной, приглушенно, сквозь стену, донесся звук. Сначала тихое, жалобное похныкивание, такое знакомое, что отзывалось где-то глубоко в подкорке, а следом – голос. Сонный, уставший до глубины души, но бесконечно нежный, смягченный любовью и ночью.
– Тш-ш-ш, солнышко мое, мама здесь, – послышалось за стеной. – Сейчас, сейчас, все будет хорошо…
Тревога мгновенно растаяла, сменившись привычным, теплым чувством вины. Ольга встала к малышке раньше него. Опять. Он с силой провел ладонью по лицу, сгоняя остатки сна, и сел на краю кровати. Паркет под босыми ногами оказался ледяным. Он поежился и, нащупав взглядом в полумраке скомканную на стуле футболку, натянул ее на себя. Ткань пахла им самим – чистым телом и едва уловимым запахом пота прошедшего дня.
Он вышел из спальни, движимый внутренним компасом, ведущим его к этим двум голосам – плачущему и утешающему. В коридоре было чуть светлее. Из-под двери в детскую тянулась узкая полоска теплого желтого света. Он приоткрыл дверь без стука.
Комнату освещал лишь маленький ночник в форме месяца, отбрасывающий на потолок причудливые блики. В центре этой мягкой подсветки, в большом кресле-качалке, сидела Ольга. Она прижала к груди их дочь, маленькую Алису, закутанную в пушистый пледик с зайчиками. Голова Ольги была склонена к головке ребенка, темные волосы спадали ей на лицо, скрывая выражение, но по идеальной, утомленной линии ее щеки и шеи он читал всю историю этой ночи – бесконечные укачивания, кормления, короткие вспышки сна.
Кресло тихо поскрипывало, создавая убаюкивающий ритм. Макс сделал шаг внутрь. Пол скрипнул. Ольга подняла на него глаза. Они были огромными, подернутыми дымкой недосыпа, с синевой у внутренних уголков, но в них не было раздражения. Лишь усталая, всепоглощающая нежность.
– Разбудила? – ее голос был хриплым шепотом.
– Нет, – так же тихо ответил он, подходя ближе. – Сам проснулся. Почему не позвала?
– Ты вчера поздно с работы приполз, – она улыбнулась уголками губ, не переставая легонько похлопывать Алису по спинке. – Решила, хоть немного поспишь.
Он наклонился, и его мир сузился до этой точки. Он уткнулся носом в ее макушку, вдохнул знакомый, родной запах – детский шампунь, которым она теперь пользовалась, смешанный со сладким запахом грудного молока. Это был аромат их новой жизни. Потом он коснулся губами макушки Алисы, такой теплой и покрытой едва заметным пушком. От нее пахло чистотой, молоком и чем-то бесконечно своим.
– Как она? – спросил он, все так же шепча, будто боясь спугнуть хрупкое равновесие ночи.
– Наелась, теперь капризничает, хочет на ручки, – Ольга покачала головой, но в ее голосе сквозила гордость. – Характер уже проявляет. В папу.
