Последние двадцать километров до Прибрежного были самой утомительной частью пути. Сначала асфальт сменился на серую, колейную бетонку, а потом и она закончилась, уступив место укатанной грунтовке, по которой Ольга вела машину медленно и осторожно, боясь пропороть колесо о крадущийся из рыжей гряди острый камень.
За окном вместо подмосковных сосновых лесов поползли унылые, пожухлые поля, прорезаемые редкими островками чахлого кустарника. Небо, низкое и свинцовое, нависало над всем этим пейзажем, словно крышка гроба. Ольга приоткрыла окно, и в салон, пахнущий кожей и кофе из термоса, ворвался запах пыли, прелой травы и чего-то кислого, болотистого. Точно такой же, как пятнадцать лет назад, когда она уезжала отсюда, зажав в потной ладони студенческий билет московского архитектурного.
Тогда этот запах был для нее запахом свободы. Теперь – запахом поражения.
Она приехала сюда строить новую жизнь. Только не свою, а матери. Вернее, доживать ту, что осталась.
Навигатор на телефоне давно захлебнулся, показывая лишь синий кружок их машины посреди пустого поля. Ольга выдернула провод зарядки, и экран погас. Она и так помнила дорогу. Помнила каждый поворот, каждую яму, в которую они сейчас проваливались, заставляя подвеску скрипеть от напряжения. Она вспомнила, как ехала по этой же дороге в обратном направлении – на переполненном автобусе, с чемоданом, набитым книгами, чертежами и огромной, непотопляемой надеждой.
Мать, тогда еще строгая и подтянутая Лидия Петровна, провожала ее до самого автобуса. Не обняла на прощание – Лидия Петровна не любила публичных проявлений чувств, – а лишь поправила воротник пальто Ольги и сказала своим хорошо поставленным голосом: «Добивайся всего сама, Оля. Здесь тебя ничего не ждет. Забудь этот городок». И в ее глазах Ольга, уже тогда умевшая читать людей как чертежи, увидела не грусть, а странное, почти жадное облегчение. Словно она наконец-то сплавляла с рук свой самый проблемный, самый неперспективный проект.
Сейчас же Ольга везла этот проект обратно.
Она взглянула в зеркало заднего вида. На заднем сиденье лежала папка с эскизами фасада нового бизнес-центра в Москва-Сити – ее «спасательный круг», ее доказательство самой себе, что другая жизнь, яркая и стерильная, все еще существует. Папка казалась сейчас игрушечной и нелепой, как кукольный зонтик в ураган.
Впереди показался ржавый указатель «Прибрежный». Буква «й» давно отвалилась, и он криво висел на одном болте, словно повешенный. Добро пожаловать.
Ольга сбросила скорость, хотя, казалось, куда уж медленнее. Машина плавно въехала в городскую черту, которую обозначали лишь два покосившихся столба да клочок разбитого тротуара.
Прибрежный. Название было насмешкой. Никакого берега тут не было и в помине. Когда-то, в середине прошлого века, здесь пытались построить речной порт, но проект заглох, оставив после себя мертвую, заросшую камышом протоку и гигантскую зону отчуждения бывшей верфи. Теперь ее ржавые каркасы были похожи на скелеты доисторических животных, забытых во времени. Ольга медленно проезжала мимо. Ветер хлопал сорванной дверью в проходной, и этот звук был единственным, что нарушала гробовую тишину.
Улицы были пусты. Изредка попадались старики на лавочках у своих покосившихся домов. Они не глядели на проезжающую иномарку с московскими номерами – они провожали ее равнодушными, выцветшими глазами, в которых не было ни любопытства, ни неприязни. Было ничего. Полное, абсолютное отсутствие интереса к внешнему миру. Это било по нервам сильнее, чем открытая враждебность.
Ольга свернула на свою улицу – Учительскую. Сердце начало стучать чаще, глухо и тревожно, отдаваясь в висках. Вот он, дом. Не тот светлый, ухоженный дом из ее детских воспоминаний, где пахло пирогами и мелом, а облупившийся, с просевшим крыльцом и забитым грязной фанерой окном на чердаке. Палисадник, за которым когда-то с такой фанатичной любовью ухаживала Лидия Петровна, зарос бурьяном и чертополохом в человеческий рост. Посреди этого хаоса торчал одинокий, кривой подсолнух, как немой укор всему миру.
