Он опаздывал в школу.
– Вот черт!
Ботинки были новые и неприятно жесткие – мешали бежать. Шнурки, наскоро завязанные перед уходом, уже мокрились от росы. Когда он опаздывал, он всегда скашивал – вместо того, чтобы бежать по асфальтовой дорожке, бежал просто по траве, несся и морщился оттого, как рюкзак неприятно упирается в спину.
Он бежал так быстро, что на висках и лбу почти сразу же выступил пот, лицу стало жарко, и вся свежесть утра тут же забылась, бросаясь ему вместо этого в лицо жестким сентябрьским воздухом.
На бегу он успел прикинуть, где его достанет звонок – у ворот, в начале кленовой аллеи, которую всю надо пробежать, или уже когда он рванет не себя тугую входную дверь. Будь он в кроссовках, добрался бы, наверное, быстрее и успел вскочить в класс до того, как туда всплывет их классная руководительница. Первый урок был русский, и с другого конца коридора он видел, как она надвигается.
В этот раз он не успел. Звонок уже замолк, когда он, запыхавшись, толкнул закрытую дверь и оказался нос к носу с классной.
– Мм, – она смотрела на него снизу вверх. – М-м. Что-то я не слышу, как кто-то говорит «Можно войти?»
Лицу все еще было жарко, сердце колотилось, но он выдавил из себя:
– Извинитепжлстаможновойти?
Классная закрыла дверь так, что та легонько хлопнула его по спине. Все пялились, конечно же.
– На свое место, и побыстрее.
Он в две секунды обогнул ряд, плюхнулся на свое место, задвинул себя партой и вытащил учебник из рюкзака – ухватив его за край.
Классная откашлялась.
– Если вы не в мыле, как Пыжик, то напомню…
Такая у него была фамилия – Пыжик.
– Чей-то? – Андрюха, сосед по парте, слегка дернул головой в его сторону. Любопытство у него было сдержанное и немного даже солидное, как будто между Пыжиковыми делами и им стояла прочная заслонка, и он осторожно трогал ее пальцем.
– Чей-то что?
Намокшая от пота ткань неприятно прилипала к шее, и под рубашкой стекла вниз струйка пота.
– Опаздываешь что?
– Проспал, – ответил он коротко.
– А.
На первом уроке класс еще сонно дремал, а не рвался во все стороны, и, пока он обсыхал, солнце успело появиться и посветить им в окна, положив на край парты, как проверенную тетрадку, один луч.
Пыжик окинул класс взглядом. Все были на своих местах. Впереди пыхтела толстая косичка Марышевой, отличницы, которая, конечно же, сидела на первой парте и уже маялась от утреннего луча, который лег прямо посередке и мазнул ее по лицу, по голубому жакету и такой же голубой юбке, которые делали ее похожей на немного растолстевшую куклу Барби. И не потому, что Марышева была толстой – просто вещи, которые ей покупали родители, все явно были на кого-то более изящного.
Не то, чтобы Марышева не старалась это различие всячески скрасить. Она то завязывала на шее шарф, то платок («Рот себе завяжи» – однажды поддразнил ее Пыжик, и получил за это пеналом по уху), то слишком туго затягивала волосы, а между уроками еще и переплетала их и перетягивала резинкой.
Вторая отличница, Петра, сидела прямо. Она наклонилась над столом, не сгорбилась, а именно наклонилась, и писала – быстро, иногда останавливаясь, чтобы подумать. Петра была больше всего похожа на иллюстрацию в одной из шведских книжек для детей, которые Пыжик читал, когда ему было лет 10. Там были такие же, склонившиеся, с легкими улыбками шведки – безмятежные и одновременно сосредоточенные. Петре не хватало только передника. Она одевалась очень скромно – длинные руки и ноги и относительно высокий рост ее и так выделяли. Черные волосы она не заплетала, как Марышева, а заправляла за уши, а к урокам относилась как к работе – и редко когда от нее отрывалась. Поколебать ее, в отличие от Марышевой, было невозможно. Может, поэтому они и дружили – Марышевой нравилось спокойствие Петры.
