РАНДОМ
Посвящаю маме
- «Нельзя поверить в невозможное! – сказала
Алиса.
- Просто у тебя мало опыта, - заметила Королева. –
В твоем возрасте я уделяла этому полчаса каждый день! В иные дни я
успевала поверить в десяток невозможностей до завтрака!»
Льюис Кэрролл «Алиса в зазеркалье»
Пролог
…А потом я сидела на крыше Исаакия. Под приливным
дождем, под куполом, заслонившим небо тусклым золотом. Я сидела на
железном мостике, свесив ноги в темноту. Струи дождя, скатываясь по
гладким листам, падали мне на лицо, смывая слезы. Я чувствовала на
губах только воду, лишенную вкуса - и это было к лучшему.
Я плакала первый раз после того, как все началось.
В узких окнах собора, прямо за моей спиной на
подоконниках горели свечи. Их зажгла я. Самое странное, что меня
продолжала пугать темнота. Словно она была виновата в том, что
случилось. Подкралась незаметно, когда я спала, вырвала из моей
груди живое настоящее, проросшее кровеносными сосудами
знакомого до мелочей мира, равнодушно подбросила как мяч высоко в
небо. А в пустое нутро втолкнула отчаяние, заменившее друзей,
семью. И будущее.
Мне не нужно было присматриваться, чтобы разглядеть
Кира. Он послушно стоял там, где я его оставила - под фонарем. Свет
то вспыхивал, то гас. Кир стоял под этой азбукой Морзе, в которой
давно точки перепутались с тире. И свет то выпускал из темноты его
крохотную фигурку с белым лицом, облепленным черными
волосами, то снова прятал во мраке. Мне каждый раз казалось,
что свет потеряет Кира - он останется в темноте, а в белом круге
под фонарем проявится лишь потрескавшийся асфальт, да мутные потоки
воды.
С другой стороны площади, мимо гостиницы
«Англетер», среди застывших без движения машин брела лошадь.
Время от времени она останавливалась и роняла голову в высокую
траву у бордюра.
Я, Кир и лошадь – мы втроем встречали ненастный закат
первого октября.
Город жил. Им словно овладела болезнь. Она влажным
туманом текла из пор канализационных люков, невнятно бормотала,
пенясь у забитых стоков. Она промозглой сыростью придавила
проспекты, площади, улицы. И намертво застряла в глотках каменных
львов – призванных и не сумевших защитить город.
Время давно потеряло свое значение. Не стало будней,
ожидания праздников. Время перестало делиться на рабочее «ой, не
хочу, но надо», и «ура, наконец-то, выходной!». Туда же, в небытие
отправились и праздники. Хотя… Я тут подумала: Новый год, наверное,
я буду ждать. Я соберу много часов и пусть все они показывают
разное время. Я буду по каждым загадывать желание, записывать на
бумажках. Я буду жечь их и есть пепел. Я съем килограммы пепла в
надежде, что хоть одно из них сработает.
Сначала события казались плохим сном. Потом моим
личным наказанием – маленьким адом, уготованным в пятнадцать
лет, кто знает за какие грехи? Или чьим-то дьявольским неудачным
экспериментом.
Потом объяснений не нашлось. По крайней мере, тех, с
которыми я могла бы жить. Пусть и сморщившись, как банный
лист. Или как печеное яблоко… Черт бы побрал все эти
сравнения! Да и кому их слушать теперь? Кому исправлять? Делать
умное лицо и говорить, устало качая головой: «Владислава, сколько
раз тебе повторять – морщиться можно как печеное яблоко. А банный
лист липнет. Так говорят про людей»…
«Мама! Не называй меня Владислава! Ты же знаешь, я
люблю, когда меня зовут Влада!» - безумно хочется крикнуть
той, кто сейчас стоит у плиты и жарит блины на сковородке.
Женщина с отросшими волосами, давно потерявшими форму,
исхудавшая, с ввалившимися щеками, повторяет снова и снова то, что
делала вчера, и позавчера, и месяц назад: она осторожно наливает
тесто из ковша на сковородку.
Только теста в половнике нет. Как нет молока в
холодильнике, яиц и масла. Женщина наклоняет ковш над сковородкой,
не замечая, как потрескивает металл, нагревая пустоту.
