- Ещё... ещё...
ещё...
Девушка стояла за
бетонным выступом, вдавив спину между двух железных опор.
Нестерпимо кольнуло под левой лопаткой. Судя по всему, скорпионом
огрызнулся вывернутый из стены болт. Девушка стояла, боясь
пошевелиться. В сыром воздухе коллектора любой звук подобен обвалу
в горах - стократ усиленный эхом, как камни роняет в пропасть долго
несмолкающие отголоски.
- Ещё... ещё...
Хриплые слова, забитые
шорохом, терзали слух. По чистой случайности девушка знала, как
назывался ящик, который исторгал эти звуки. Он назывался патефоном.
Иголка, скользя по проторенной дорожке виниловой пластинки,
сбивалась с пути. Она снова и снова возвращалась, спотыкаясь об
одно единственное слово.
Патефон стоял в подсобном
помещении, примыкающем к заброшенному бомбоубежищу, спрятанному
глубоко под землей. Спустя столько лет, в нем по-прежнему горели
лампы аварийного освещения. Забранные металлическими сетками, они
горели неярко, в полнакала. Красный свет пачкал покосившийся стенд
на стене, застревал в пятнах ржавчины на лезвии лопаты, ложился
ровным слоем на ящиках, выпавших из нутра металлического шкафа.
Пойманные в капкан багрянца, потеряли привычные очертания
канцелярский стол и открытая коробка патефона, где вращалась черная
пластинка.
И мертвый человек,
сидящий за столом. С широко открытыми глазами и дырой вместо рта. И
второй мертвец, лежащий на полу, судорожно впившийся раздробленными
пальцами в ножку стула.
Смертельную опасность
девушка осознала слишком рано. Стоило замешкаться - она умерла бы
прежде того, как ужас скрутил внутренности в тугой ком. Тогда не
пришлось бы бежать в коллектор, оскальзываясь на том, что выпало из
мертвого тела, буквально разорванного пополам.
Девушка стояла за
выступом у входа в коллектор. Инвалидной коляской - символом
безнадежности, подкатила тоска. Где-то, в необозримой дали упрямо
долбили камни капли воды. Справа уходили вглубь и тонули в темноте
железные ребра тюбинга. Слева...
Слева, в подсобке, где
продолжал надсадно хрипеть патефон, из глубины, как на отчаянный
зов безнадежных больных, выбиралась тьма. Вбивая стальные когти в
бетон тянула и тянула из вертикальной шахты долгое тело.
- Ещё...ещё...
Кроме слов, которые
бесконечными вагонами двигались по рельсам, цепляясь за стыки, не
было слышно ничего. Та, что наверняка уже вылезла из шахты, шума не
любила.
Время шло. Оставалось
молиться о том, чтобы все кончилось быстро. И по возможности тихо,
чтобы истовые слова не сбили дыхание. А вдруг? Вдруг все обойдется,
и сытая тварь довольствуется теми, кто уже прятаться не мог?
Полчаса назад, выбираясь
из ливневки, девушка напоролась на острый обрывок арматуры. Так
грамотно напоролась, словно хотела покончить жизнь самоубийством.
Кровь из пореза на запястье полилась ручьем, и скольких усилий
стоило ее остановить. И вот сейчас карман, в который с таким трудом
удалось втиснуть перевязанную левую руку, стал влажным от крови. В
правой руке девушка сжимала мокрую от пота рукоять Макарова.
Привычная тяжесть не радовала. Наоборот, внушала тревогу. Словно
тот единственный шанс из ста девушка уже упустила и пули,
выпущенные в тварь, ушли в "молоко".
Мелькали мысли -
отрывистые, безликие, как выхваченные иглой патефона слова. Такие
же безжалостно сотканные из обрывков, останков чего-то целого.
Стоило сосредоточиться, и за ярким фрагментом растворялась
суть.
Захлебнувшись последним
"ещё", стих патефон.
В наступившей тишине
рассыпался на части осторожный шорох, прошелестел по углам порыв
воздуха. Из подсобки в коллектор упала тень. Огромная, ненасытная,
разом поглотившая и грязь, влажно блестевшую на полу, и железные
скобы, отливавшие серебром.
