Люблю рынки, когда наша мангруппа
заходит в местные селения на огонёк. Кругом война, жара, бармалеи
со своими засадами, а тут – вечные сказки «Тысячи и одной ночи».
Настоящие, не прилизанный Голливуд.
Красота! Живые куры кудахчут, овцы
блеют, фрукты и овощи грудами лежат на импровизированных прилавках
под навесами из каких‑то брезентух или просто простыней, чтобы не
изжариться на солнцепёке. Закутанные по самые брови продавцы и
покупатели в своих хламидах – и потому, что ислам, и потому, что
жара и всепроникающий песок лезет во все щели, чтобы поскрипеть на
зубах да позудеть на коже. Они клёкочут между собой на своём
гортанном языке – не то ругаются, не то просто торгуются. Легко
представить, что так же точно было и тысячу лет назад, и две
тысячи, и три… Только без покоцанных японских тачек и
мобильников.
Идём тройкой, смотрим. Продавцы в
основном тётки или старики. Покупатели – тётки. Мужиков почти не
встретишь – бегают друг за другом с автоматами по местным пескам,
кто в правительственных войсках, кто у повстанцев.
Повстанцы разные: одни совсем
религиозные, другие религиозные, но не очень, а третьим всё равно,
лишь бы заплатили. Все воюют со всеми. А мы? Мы – за мир, за
законного президента и за Родину. Ну и что, что Родина в тысяче
километров отсюда? Раз послали сюда, значит, надо. Мы – люди
военные. Тоже бегаем за повстанцами.
– Тащ старший лейтенант, – толкает
меня в бок Савельев, – разрешите освежиться купить. В горле уже
скрипит от песка.
Оглядываюсь. В нескольких метрах
сидит местный пацан, автомат в руки брать ему ещё рано, а торговать
– в самый раз. За спиной в тенёчке пара ящиков с банками газировки,
бидон с водой, бутылки с подозрительной молочкой. По виду не
скажешь, кого доили: козу, корову или верблюда. Ну её на фиг,
такую. Нам только отравлений не хватало.
– Газировку возьми на всех, –
протягиваю ему пару местных купюр, – должно хватить.
Савельев идёт к пацану торговаться
за три банки шипучки. Мы с Кроминым осматриваемся по сторонам.
В закутке между развалинами сидит
неподвижно в чёрном бурнусе крепкий ещё, хотя и с сединой в бороде
араб‑бедуин. Только глаза в сетке крупных морщин не арабские –
светлые в синеву. Кинжал на поясе в потёртых ножнах с истёртым
золотом вышивки. Перед ним на коврике нехитрый товар…
Э‑э, нет, товар как раз хитрый.
Монеты – медяшки, серебрушки и даже вроде пара золотых с полу‑, а
то и почти совсем стёртыми надписями и рельефами. Позеленевшие
масляные лампы – того и гляди с джинном каким внутри. И она –
висюлька на кожаном шнурке, восьмиконечная звезда с голубым
эмалевым глазом в центре. Такие глаза на Востоке любят держать в
доме или на себе от сглаза и порчи. А вот чтобы он был вписан в
восьмиконечную арабскую звезду…
Подхожу, наклоняюсь, чтобы получше
рассмотреть. Кромин за плечом сечёт сейчас остальной рынок, ему эта
старинная дребедень до одного места. Бедуин, увидев, что вещица
меня заинтересовала, хитро сверкнул глазами, протянул в руку:
смотри, мол. И звезда непростая, это же змей так изогнулся, кусая
сам себя за хвост. Уроборос. Золото, серебро? Какой‑то непонятный
сплав. Вещица лежит в ладони и словно покалывает кожу. И глаз в
центре так и притягивает взгляд.
– Бери, господин. Старая вещь,
ценная, – на ломаном русском неожиданно говорит араб.
Ничего удивительного, за то время,
что мы здесь, многие местные выучили наш язык. Хотя бы вот для
таких взаимовыгодных операций.
– Ценная? Да у меня, наверное, и
денег нет таких. Сколько просишь?
Араб достаёт из складок своих
одеяний мобильный телефон, набирает цифру. Н‑да… Ценная вещица и
стоит, как крыло от самолёта. Но мы на Востоке или где? Набираю
свою цифру – в три раза меньше. Резьба морщин моего визави даже не
дрогнула, только голубые глаза сверкнули льдинками. Он набирает
новую цену – в полтора раза меньше изначальной. Сбиваю её
вдвое.
