Маргарита Галух
Сердце матери
(основано на реальных событиях)
С утра небо захватили грозные свинцовые тучи и полил обложной дождь. Разыгрался ветер, застучал в окна, завыл, словно неприкаянная душа, заплутавшая в ненастье. Это была та унылая пора, когда грядки, опустев, оголяли черную, исхлестанную дождями землю, а в погребах солились огурцы в кадках да квасилась капуста, источая терпкий, солоноватый аромат. Осень – самая плохая пора в деревне. Бездорожье, грязь по колено. Дети маются, по домам сидят, с тоской глядя в мутные окна.
На краю деревни в доме Ивана и Матрены Самсоновых сквозь щели в бревенчатых стенах был слышен приглушенный гул ветра. Он то завывал протяжно, словно тоскующий волк, то затихал на мгновение, чтобы затем налететь с новой силой, словно пытаясь ворваться внутрь и нарушить тихий, размеренный быт. Деревенская хата с ее побеленными стенами и самоткаными половиками на полу хранила мир и покой своих обитателей. По всему дому разливались ароматы печеной картошки в мундире, парного молока, которое, казалось, пахнет свежескошенным лугом, и осенних яблок, хранящих в себе память о теплых, солнечных днях. Запах яблок смешивался с запахом дымка из русской печи и ароматом свежего хлеба. В окне то и дело мелькала худенькая женская фигурка. Это Матрена с засученными рукавами хлопотала об обеде, порхая между печью и столом. Лицо ее с веснушками и лучистыми карими глазами было умиротворенным, а движения – отточенными и уверенными. Она ловко доставала из печи чугунок с ароматной картошкой, разливала горячее молоко по глиняным мискам, заботливо нарезала душистый хлеб. Она – сердце этого дома, хранительница тепла и уюта.
Недалеко от матери, в штанах из прочной холстины, подпоясанных веревкой, крутился мальчуган лет десяти – Ванька. Из-под расстегнутой байковой рубашки виднелся на его груди медный крестик. Ванька, как молитву, повторял вслух: «Тире между подлежащим и сказуемым ставится, если…» Он старательно зубрил грамматику, желая стать образованным человеком, гордостью семьи. В соседней комнате, за столом, под лампой с покривившимся жестяным абажуром, сидела Шурка. Ее лицо, сосредоточенное и серьезное, освещал тусклый свет, выхватывая из полумрака аккуратно заплетенную косу и тонкие пальцы, ловко орудующие пером. Она, как прилежная ученица, опуская перо в чернильницу, аккуратно на листке в линию выводила текст, стараясь не допустить ни единой помарки: «Не целоваться, не пить с одной чашки, не плевать семечек на пол…» Сегодня в школе обратились ко всем комсомольцам с просьбой: переписать десять–двадцать листовок от руки и расклеить на видных местах по всей деревне.
В тот год на горизонте замаячил призрак «испанки» – гриппа, который мутировал в жуткую, смертоносную форму. Он не щадил никого – ни взрослых, ни детей. В городах переполнялись больницы, а в деревнях целые семьи вымирали за считаные дни. Повсюду слышались кашель, стоны и плач. «Испанка», как безжалостный жнец, уносила жизни целыми охапками.
– Так, ты гляди, Шурка, с энтим… Колькой, теперича не милуйся! – прочитав текст листовки, охрипшим голосом выкрикнул Ванька и залился громким смехом, который эхом разнесся по комнате, нарушив царившую тишину.
– Мам, да шо ж он опять-то, – раздраженно проворчала Шурка, оторвавшись от своего кропотливого занятия и с досадой посмотрев на младшего брата.
– Ах ты, бестия! Я те-е-е щас, чупрун-то оттреплю! – воскликнула Матрена, игриво замахнувшись на Ваньку тряпкой. А он – словно ветер, пролетевший сквозь открытое окно: шасть – и след простыл, только отголосок звонкого смеха остался в комнате.
