Сделка

Они считали, что я должна покаяться. Выходило, что покаяться я должна за то, что я родилась не здесь, а на далекой, богопротивной земле, и что с рождения я унаследовала проклятие чудовищ, как они это называли. Магию. Тот талант, что в родных мне Пурпурных землях Империи признавался великим благословением, здесь, в богобоязненном Пар-ооле, считался самым постыдным и грязным, отвратительнее, чем гнойные язвы, более неприличным, чем сношение с козами и разграбление могил.

Я сидела в клетке, которую они сковали задолго до моего рождения, в клетке, на полу которой побывало так много отчаявшихся иноземцев, что он покрылся слоем грязи их потных от ужаса и одуряющей пар-оольской жары тел. На потемневших досках застыла соль слез, в пористое податливое дерево впиталась кровь. Мне не хотелось касаться этой многолетней грязи, не хотелось вдыхать сладковато-металлический запах витающих в воздухе благовоний.

Я почти отчаялась. Я не оставила надежды — не потому, что у меня сохранились силы, а лишь служителям храма тысячи богов назло. Черные как уголь, громадные как горы, разодетые в багровые одежды, звенящие металлом, с широкими носами и пухлыми губами, со светящимися на темных лицах белками глаз — мои охранники были похожи на ожившие идолы. Я пыталась говорить себе, что еще больше они напоминают мне карикатурные деревянные фигурки, хранившиеся у моей матери Дилланы. Фигурки, сгоревшие вместе с ней.

Они заставляли меня каяться на коленях.

Я елозила руками по отвратительному полу, молясь не занозить предплечья и не умереть следом от гниения крови. Я делала вид, что утираю слезы, и даже не поднимала на служителей храма глаз: это было мне не нужно. В их жестоких сердцах я, светлокожая, с вытянутыми глазами и светлыми волосами, не вызывала даже жалости. Я не была для них привлекательна, не была достойна сочувствия. Когда вечерами я обмывалась выдержанной в розовой воде тканью, ни один из них не задерживал на мне взгляда. За их непроницаемыми лицами скрывались лишь раздражение, скука и священный религиозный пыл.

Их боги говорили им, что меня нужно казнить. Десять дней отвратительного существования в клетке напоследок должны были спасти мою душу, какой бы мерзкой я ни была, а значит, смыть с их рук мою кровь. Они поставили мою клетку в храме — какая насмешка! На меня равнодушно глядели глаза их дикарских божков, и когда солнце заходило, последние лучи его делали лица деревянных фигур похожими на чудовищ. Тяжелый запах сандала и ладана, и еще каких-то неизвестных мне благовоний наполнял неподвижный воздух. Я не могла дышать, сладость будто залепляла мои горло и легкие.

Ночью меня тоже сторожили. Два стражника несли своеобразное послушание: охраняли клетки, и когда я засыпала, они били своими палками по прутьям, чтобы я не смыкала глаз и, очевидно, продолжала неустанно каяться в том, что во мне открылся дар.

Я знала, что не выйду живой из этого ужасного места. Я не плакала и не молилась, а лишь отупело смотрела на приходящих в храм воззвать к богам пар-оольцев, и смеялась над их глупыми действиями: они думали об успехе торговли — и рассыпали перед идолами какой-то крупный красный горох, сбрызгивая его козлиной кровью; они просили у своих богов-чудовищ излечения от болезни — и съедали какой-то похожий на инжир, но ужасный на вкус фрукт, не морщась и не проливая слез. Мне было жаль их, их всех: они просто не знали, что за пределами их огороженного артефактами мирка существует другой, свободный мир.

Мой мир. Империя Рад. Пурпурная земля. Я видела сны о моих родных бескрайних холодных просторах — но после меня будили, и я снова оказывалась в кошмаре.

.

Появившиеся по истечении четвертого дня моих мучений люди сначала показались мне грезой. Это точно были не пар-оольцы: кожа их была совсем светлой, как и моя, и одеты они были в плотные и тяжелые ткани, прохваченные узорами золотых волокон. Среди мрачных как горящие угли пар-оольцев эти люди выглядели посланниками Света: легкие, статные, златовласые, с тонкими аристократическими чертами. Я никогда не покидала родного края, но сразу поняла: это могли быть только жители Империи.