Был тёплый день.
Солнце пробивалось сквозь рваные дыры в крыше, и свет ложился длинными косыми полосами на землю, будто с трудом прокрадывался внутрь старой теплицы. Пыль, поднятая едва заметным ветром, плавала в этих лучах, образуя золотистые облачка, которые медленно кружились и исчезали в тени. Запах был густой, тяжёлый – смесь сырости, старых растений, гниющей древесины и металла, покрытого ржавчиной. Он цеплялся за дыхание, лип к коже, будто это был не просто запах, а сама память о прошлом, которое здесь застряло.
Всё вокруг выглядело неподвижным. Молчаливым. Слишком тихим – словно огромный мир за пределами этой теплицы затаил дыхание. Где-то далеко, за стеклянными осколками, мог дуть ветер, могли шуршать травы, но здесь царила другая жизнь – выцветшая, сломанная, забытая.
Среди зарослей, в глубине покосившейся грядки, прятался одинокий стручок. Он был кривым, высохшим, кожа его потрескалась, а местами побурела. Когда-то он был ярко-зелёным и упругим, полным силы и свежести, но теперь походил на старого хранителя, который слишком долго ждал своего часа. Он выглядел заброшенным, ненужным… и всё же внутри него теплилась жизнь.
Там, в темноте, лежал он.
Маленький горошек. Совсем один.
Обычно стручки бывают тесными. В них живут сразу несколько горошков – плечом к плечу, бок о бок. Они делят пространство, делятся теплом, перешёптываются ночами, слушают, как снаружи шумит ветер, трещат капли дождя по стеклу, как дышит земля. Но в этом стручке было пусто. Только он один. Один – и тишина.
Он не знал, почему так получилось. Не помнил, был ли он когда-то не один. Не знал, сколько времени прошло с тех пор, как оказался здесь. Он просто существовал – в темноте, в тепле, в покое, которое уже стало его домом. И ему казалось, что этого достаточно.
Иногда ему снилось, что рядом кто-то есть. Он не видел лиц, не слышал слов, но чувствовал дыхание – мягкое, едва уловимое, словно эхо сна. Снилось тепло рядом, будто бы кто-то прижимался к нему. Но просыпаясь, он снова оставался один.
Тишина стала привычной. Она стала его другом. Его домом.
И вдруг – что-то изменилось.
Сначала это была дрожь. Совсем лёгкая, едва заметная. Но чужая. Стручок натянулся, будто струна, и издал тонкий сухой треск. По его боку побежала трещина. Сначала маленькая, потом шире, шире… и вот уже стенка не выдержала и лопнула.
Свет хлынул внутрь. Резкий, ослепительный. Воздух ворвался холодом.
Он выкатился наружу.
– Оу… – выдохнул он тихо, не столько воскликнув, сколько удивившись.
Мир оказался огромным. Огромным, холодным и грубым. Всё вокруг было твёрдым, острым, шершавым. Пыльная земля ударялась о его бок, камешки катились в стороны, сухие стебли царапали поверхность. Каждый шорох был таким громким, будто мир кричал.
Он катился, пока не остановился у толстого корня какого-то растения. Несколько долгих мгновений лежал неподвижно, пытаясь привыкнуть.
– Это… уже не мой стручок, – прошептал он. – И… я больше не сплю.
Он осторожно поднялся на тонкие корешки. Они дрожали, казались слишком хрупкими, чтобы держать его. Но он всё же стоял. Маленький, крошечный, но теперь – отдельный.
Вокруг поднимались кривые металлические дуги – остатки каркаса теплицы. На них висели обломки стекла, сверкающие в солнечных лучах, словно застывшие капли воды. Балки, ржавые и мохнатые от влаги, тянулись вверх и в стороны, будто изломанные кости. В углах тянулась густая паутина, покрытая слоем пыли. На полу валялись обломки, шелуха семян, пустые скорлупки – жизни, которой уже не будет.
Он сделал шаг. Осторожный. Потом ещё. Мир отзывался громким эхом – каждый его шаг, каждый скрип, каждый камешек казались оглушительными. Иногда ему чудилось, что кто-то рядом. Что кто-то наблюдает. Но всякий раз, когда он замирал, звуки исчезали. И оставалось только его собственное сердце, бьющееся так громко, что казалось, будто его слышит весь мир.
