Сердце колотилось так, что в груди
делалось больно. В горле стоял ком, в ногах разливалась противная
слабость. Я прислонилась к стене, чтобы не упасть.
Григорий смотрел с вызовом, с
заносчивой презрительностью.
– Почему… зачем ты это делаешь? –
через силу спросила я.
Он натянул джинсы, огляделся в
поисках футболки. Та валялась у моих ног, и я с трудом подавила
желание тут же заботливо поднять ее, будто угодливый слуга. Слишком
много чести для этого бессовестного идиота.
Григорий отыскал взглядом футболку,
подошел ко мне вплотную.
– С чего ты решила, что мне
интересно перед тобой исповедаться? – холодно спросил он.
Кажется, он ни капли не раскаивался
в содеянном. Да, точно не раскаивался.
Я против воли опять мазнула взглядом
по смятой постели, по свесившейся с ее края шелковой простыне.
Сглотнула.
– То, что ты делаешь, отвратительно,
– выпалила я, вздернув подбородок. – Ты – отвратителен!
– Ни тебе читать мне мораль. –
Усмехнувшись, он поднял футболку, не торопясь надел, но в сторону
не отошел, навис надо мной скалою.
У меня почти сразу возникло
ощущение, будто Григорий каким-то образом вобрал в себя весь
кислород. Я делала один глубокий вдох за другим, но мне все больше
не хватало воздуха.
– Если бы я с самого начала знала,
что ты задумал, никогда бы не стала с тобой работать.
– Серьезно? – Он демонстративно
вскинул брови. – А, по-моему, ты нагло врешь. Еще как стала бы, с
превеликим удовольствием. Но зарплату, конечно, попросила бы
больше.
Я мотнула головой. Меня почти
трясло, хотелось оттолкнуть его, огреть чем-нибудь тяжелым.
– Не волнуйся, я выпишу тебе премию,
– с насмешкой произнес он. – За все перенесенные моральные
страдания.
– Да пошел ты! – сиплым голосом
выкрикнула я. – Мне от такого, как ты, ни копейки не надо. И
вообще, я больше на тебя не работаю!
Я попыталась ускользнуть в прихожую,
но Григорий перехватил меня, прижал к себе. Сквозь мое тело
прокатилась волна жара, а сразу после нее внутри все болезненно
сжалось, тоненько заныло.
– Отпусти! – Я попыталась вырваться
– задергалась, как рыба, попавшаяся на крючок. – Отпусти сейчас же!
Вообще, не смей ко мне больше прикасаться. Мне теперь и смотреть-то
на тебя противно.
Он будто не слышал. Держал меня
крепко-крепко и почти не шевелился. Довольно скоро я выдохлась,
перестала брыкаться. И тогда, вплотную приблизив губы к моему уху,
он тихо сказал:
– Яна, не беси меня. В гневе я
страшен. Я мстителен и упрям. Я вообще, как ты убедилась, то еще
чудовище. И, видит бог, мне плевать на твои душевные терзания.
Плевать! Чтобы не происходило, ты обязана играть свою роль до
конца. Как и договаривались.
Несколько дней назад
Когда я вернулась из продуктового,
Степа болтал с мамой по видеосвязи.
– Да, очень хорошая квартира. Не
обманули. Не волнуйся, мамуль, – частил Степка, расхаживая
туда-сюда. – Стиралка есть, холодильник тоже. И даже кондей,
кстати, стоит. Вид какой из окна? Вид хороший. Нет, сейчас показать
не могу, солнце в окно светит: ты все равно ничего не увидишь. Я
тебе потом фото пришлю.
Разувшись, я перехватила Степку,
помахала маме в камеру телефона.
– Яночка, надеюсь, ты носишь мой
браслет? – взволнованно спросила мама. – Не снимаешь?
– Конечно, ношу, – соврала я.
Маму что-то смутило в моей
интонации, переменившись в лице, она грозно потребовала:
– Так, покажи мне правую руку.
Я растерялась, стала припоминать,
куда дела мамин браслет. Степа пришел на помощь: показал взглядом
на подоконник. Точно, именно там я этот дурацкий браслет и
оставила. Я отпрянула от телефона, подбежав к окну, быстрей
напялила браслет на руку.
