В Темаркане историю не читают по книгам. Ею дышат с пылью дорог, ощущают в холодных трещинах древних стен и в зазубринах на лезвиях, что давно потеряли своих владельцев. Каждый камень здесь – немой свидетель, чья память глубже, чем у любого из живущих.
Когда-то эти камни взмывали к облакам, превращаясь в шпили дворцов и лёгкие, как дыхание, мосты. Их сложили Древние – раса, чьё имя теперь произносят шёпотом. Гончары, что лепили мир из магии, как из податливой глины, пока их гордыня не стала слишком велика.
А потом случился Катаклизм.
Никто не помнит его истинной природы: летописцы зовут его божественной карой, учёные – ценой неудачного эксперимента. Но память камней хранит суть: мир треснул, как пересохшая на солнце глина. Величие Древних обратилось в прах, а их великая и ужасная магия хлынула из раны мира, пропитав собой всё сущее. Она одичала, потеряла хозяина и стала доступна каждому, кто осмеливался протянуть к ней руку.
Это стало их наследием. И их проклятием.
С тех пор в саму ткань мира вплелось безумие. Оно тлеет в душе каждого, кто коснётся магии, и вспыхивает без предупреждения. Великие маги, чьи имена гремели по всему континенту, в одночасье превращались в кровожадных тиранов, а добродетельные целители – в безжалостных мучителей. Любой, кто слишком глубоко погружался в дикие потоки силы, рисковал потерять себя.
Мудрецы нашли этому простое объяснение: магия, подобно вину, пьянит и сводит с ума тех, кто не знает меры. И все в Темаркане приняли эту истину, потому что она была выгодна. Они научились бояться не самой магии, а тех, кто не справлялся с её мощью. Они научились видеть врага в безумце, не задаваясь вопросом, что именно толкает его за грань.
И в восемьсот пятидесятом году от Катаклизма в грязи и безнадёжности городского приюта двум мальчикам, чьи судьбы уже были сломаны чужой жадностью, предстояло узнать истинную цену этого наследия.
Глава 1. Два Утра в Аурисе
Солнце на Золотой Грани входило в силу лениво, словно город ещё торговался с рассветом за лишние минуты сна. Его первые, ещё бледные лучи с трудом пробивались сквозь утреннюю дымку, окутывавшую Аурис, и, лишь добравшись до высоких шпилей Квартала знати, обретали цвет и уверенность. Один из таких лучей, тонкий, как золотая нить, проскользнул сквозь узкую щель между тяжёлыми бархатными шторами и лёг на щёку спящего мальчика. Свет запутался в густых чёрных волосах, разметавшихся по подушке, и сделал его белую, почти фарфоровую кожу полупрозрачной. Мальчик поморщился во сне.
Вайрэк не открыл глаза – он выплыл из сна, как из тёплой, спокойной воды. В комнате стояла тишина, густая и осязаемая, нарушаемая лишь потрескиванием остывающих углей в камине. Воздух пах дорогим воском, лавандой из шкафа и прохладой старого камня. Вайрэк вдохнул глубже. Этот запах был таким же вечным, как камни этого дома. Он означал, что сейчас бесшумно войдет Люк, что на завтрак подадут тёплый хлеб с мёдом, а после будет урок геральдики. Он означал, что ничего не изменится. И от этой мысли по телу разливалось спокойствие. Он потянулся, пальцы привычно заскользили по глади тончайших льняных простыней, на уголке которых был едва заметно вышитый герб его Дома – олень, гордо вскинувший голову. Всё было на своём месте. Всё было правильно.
Но правильность кончалась у высокой каменной стены. По ту сторону, в лабиринте трущоб, другого мальчика разбудил не луч света.
Холод.
Прямой, зубастый холод, который вечно жил в щелях их лачуги. Для других детей из трущоб он был палачом, заставлявшим их синеть и кашлять во сне. Для Ирвуда он был старым врагом. Холод кусал его, злил, заставлял тело напрягаться в инстинктивной борьбе, но не мог сломить. Мальчик вздрогнул и проснулся мгновенно, сразу, без всякого перехода от сна к реальности. Он лежал на тонком соломенном тюфяке, брошенном прямо на утоптанную землю, и дрожал, свернувшись в тугой, напряжённый комок.
