Я не верю в свет
Не верю, что все травмы можно исцелить
Иногда по осени болят старые переломы или растяжения
А у некоторых людей болит душа
После смерти близкого
После пережитого насилия
Причем необязательно быть его жертвой
Всякая душа ранится о жестокость
Те, кто причиняет боль, калечат себя так же, как те, кому они делают больно
Я не верю в свет
Но верю в то, что можно жить дальше
Просто жить дальше
И дышать
Пол только кажется чистым. На самом деле на нем рассыпаны то ли крошки, то ли мелкие камешки. Никто их не замечает, потому что все приходят сюда в уличной обуви. А он стоит голыми коленями, и камешки больно впиваются в кожу. Но это хорошо. Чем больше боли сейчас, тем лучше ему будет потом.
– Руки на бедра.
Голос Верхней звонкий и твердый, как бриллиант. Клинком иссекает ее волю на его теле, сжимает на шее петлю, оставляя лишь немного пространства, чтобы дышать. Хотя даже дышать он сегодня будет с ее позволения.
Он кладет раскрытые ладони на бедра. Глаза плотно закрыты. На них шелковая повязка и кожаная маска поверх.
Здесь у него нет имени. Он безликий и безымянный. Просто сгусток боли. Но внутренняя боль вот-вот превратится во внешнюю – и на время покинет тело.
– Протяни пальцы.
Он делает, что велено – раскрывает ладони еще больше, вслепую вытягивает пальцы, прекрасно зная, что за этим последует. Страх ползет между лопаток, стискивает сердце, обливает плечи холодом. Хочется сжать кулаки, спрятаться, убежать. Но это неверное желание. Ненастоящее. На самом деле он х о ч е т того, что сейчас произойдет.
Тонкий свист рассекает воздух. Жгучая боль лижет пальцы. Ему не надо видеть, чтобы представить, как резко краснеют кончики и набухают капельками готовой пролиться крови.
Еще. Снова. Три удара подряд – он понимает, что все это время не дышал. Только вздрагивал, пытаясь совладать с собой и не отдернуть руки.
Розга – а это, несомненно, она – жалит, как скорпионье жало. Когда воздух заканчивается, приходится рвано вдохнуть. Вместе с выдохом из горла вырывается короткий стон.
– Я не разрешала тебе голос!
Он до крови закусывает нижнюю губу, но поздно.
– Ты помнишь правило?
Сердце колотится о грудную клетку, словно хочет ее пробить. Он прекрасно помнит правило – оно вырезано на коже сотней лезвий, выжжено десятками сигарет. Его не связывают – но двигаться нельзя. Рот не затыкают – но никаких звуков ему не позволено. Он должен терпеть. Пока сможет.
– Количество ударов удваивается. Сколько ты получил?
– Пять, – его голос хриплый и совсем тихий.
– Это значит?..
– Десять, – еле слышно роняет он. И тут же в тревоге думает: он не сможет держать мел. Они же договаривались: осторожнее с руками. – Госпожа…
– Я не разрешала тебе разговаривать.
Бедро обжигает новый удар. Розга ложится неровно, Верхняя явно не примеривается. Но удары отсчитывать не забывает. Ровно десять. На последнем – он пришелся так близко к члену, что стало по-настоящему страшно – все-таки вскрикнул.
– Что я тебе говорила? Встать!
Но встать невозможно – слишком затекли ноги. Он все-таки пытается – и неловко падает набок. Съеживается в позе эмбриона, но не решается закрыться еще и руками. В бок втыкается что-то острое. Вечно анализирующий мозг подсказывает – каблук. Это тонкий металлический каблук.
– Двадцать ударов на кресте. Вставай.
Чьи-то руки тянут его, заставляя подняться, пристегивают к кресту. Запястья холодят стальные крепления, грудь прижимается к прохладной кожаной обивке. Он не успевает вдохнуть, когда первый удар – по быстрому, резкому укусу кисточки он понимает, что это кнут, – обжигает спину. После третьего способность анализировать испаряется. Меркнет в неоновых вспышках, сопровождающих каждый удар. Боль подхватывает его и качает, как мать испуганного ребенка, уносит прочь из этого места, из истерзанного тела и измученной головы – далеко, где нет людей и времени. И его тоже нет.
