Жаркий полдень. Солнце пробивается сквозь плотную крону деревьев, играя золотистыми солнечными зайчиками на изрезанной веками коре могучих сосен. Деревня давно осталась позади, и теперь меня окружают одни лишь буки, ели да заросли можжевельника. Всё дальше разносятся голоса ребятни. Много нас сегодня собралось, целая ватага. Пока родители справлялись о вечернем праздновании дня солнцестояния, дети устремились гулять в лес. Я не сразу понимаю, что заблудилась, что чаща становится непроницаемее и темнее, что под сенью деревьев всё студенее делается, а по земле стелится туман вместе с пряным и густым запахом болот.
Слышу, как Думитру кличет меня – голос его смешным кажется; тетушка моя объясняла, что он у Думитру ломаться начал и скоро загрубеет, – однако дорогому другу отчего-то не отвечаю. Иду всё дальше в лес, ибо кажется мне, что кто-то другой шепчет моё имя, зовёт, манит, дразнит. Туман ложится белёсым полотном меж стволов, и каждое дерево будто вырастает вдвое выше, чем прежде. Ветер качает верхушки, но в лесу царит мертвая тишина.
А потом вдруг слышу: где-то совсем рядом звенит тонкий смех – женский, детский ли, не разберу.
– Каталина… – шёпот снова зовёт, уже ближе, у самого уха. Я оборачиваюсь, но вижу лишь сизую дымку меж вязов. Взгляд цепляется за что-то тёмное у корней. Чудится: силуэт сидит, согнувшись. Но стоит мне моргнуть, одну только чёрную кочку и дымку болотного пара различаю.
Я делаю шаг назад, ветки хрустят под ногами; и в тот же миг слышу чужой шаг, с тем же гулким треском.
– Думитру?.. – выдыхаю, голос дрожит, но лес отвечает только тишиной.
Иду всё дальше и дальше, уже и деревьев не узнаю, пока не оказываюсь на прогалине, где стоит огромный дуб. Ствол его чёрен, обуглен, и темно вокруг. Страшно так, что мурашками мороз по коже ползет. Голоса громче и громче – уже не окрест, а внутри меня раздаются. Зовут, молят, ругают, упрашивают, чтобы в воду ступила… И впрямь за дубом вдруг река бурлящая проступает.
А затем у самого уха моего голос раздается: "Судьбу материнскую повторишь, коль смелости не достанет порвать путы и мраку в лицо взглянуть".
Я вскрикиваю, оборачиваюсь, вижу лицо черное, непроницаемое, лишь два глаза ярко сияют, ослепляя и…
Открываю глаза, тяжело хватая воздух и силясь отдышаться.
Солнце закатывается за горизонт, огненные языки танцуют в такт налетевшему с реки ветерку, а сердце пташкой в груди быстро-быстро рвется.
– Каталина? – осторожно спрашивает Анка, на чьем плече пробуждаюсь. – Кошмар привиделся?
– На закате задремала, вот и почудилось… – оправдываюсь, выдавливая улыбку и выпрямляясь.
Подруга тянет уголки губ, кивает, вновь оторачиваясь к разгорающемуся костру.
Я чуть потягиваюсь – волнение по телу бежит, сковывает, – гоня прочь остатки морока, да оглядываюсь, глубже вдыхая свежий вечерний воздух. Медленно расправляю плечи, ещё ощущая дрожь сна, и смотрю на угли, тлеющие в костре.
Десять лет уж прошло с того жаркого полдня, когда я в лесу заплутала. Ничего не помню, что происходило в те часы, но до сих пор изредка летом мне снятся сны о голосах, зовущих меня по имени, о чащобе и о тени, наблюдающей из-за деревьев. Как рассказывала тетушка, в тот день меня отыскал среди буков Думитру, да отнес в деревню. Мальчику помог дед Михай, что в лесу удачно дрова заготавливал.
У реки несколько девушек стирают одежду. Чуть поодаль – Вероника, давняя наша подруга, однако общество прежних приятелей будто ей опротивело, всё чаще сама по себе остается. Гуляет, поет на закате, спускаясь одна к прохладной воде, собирает зверобой и пижму, крутит их в скрутки, плетет венки…
Выдыхаю медленно, шумно. Провожу ладонями по шее. Прижимаюсь грудью к ногам и кладу подбородок на колени, переводя взгляд на огонь, а следом – поверх него. Сердце еще колотится торопливо, тревожно, но беспокойство свое оправдываю дурным кошмаром и хмельной после сна головы.
