Наступало утро. Отблески
предрассветного солнца придали облакам жемчужно-розовый оттенок и
озарили усеянное алмазной крошкой искрящейся росы ромашковое поле.
Лес, потихоньку начал оживать, наполняясь щебетанием пробудившихся
птиц, что укрылись в его пышной кроне.
Девица в красном сарафане с длинной
косой соломенного цвета, выглядывающей из-под платка, сидела,
прислонившись к стволу могучего раскидистого дуба, одиноко
возвышавшегося посреди поля, а на её губах блуждала мечтательная
улыбка. Рядом уперев руки в бока топталась дородная женщина средних
лет, сарафан на которой выглядел куда скромнее, а в некоторых
местах был даже заделан заплатками.
Обе молчали, всматриваясь вдаль,
туда где виднелись редкие деревянные постройки.
— Ну и скажи на милость, госпожа
хорошая, почём мы здесь в такую рань? — нарушила молчание
женщина.
— Нянечка, не злись, он скоро будет,
— улыбнулась ей сидящая девица, не сводя при этом томного взгляда с
горизонта.
Обе снова надолго замолчали. Со
стороны деревни показалась подгоняемая пастухом отара овец. Женщина
проводила их взглядом до тех пор, пока овцы вместе с овчаром не
растаяли в густом облаке тумана.
— Миночка, что ж тебе неймётся, всё
ужо сговорили, через два месяца венчание, налюбуетесь, намилуетесь,
к чему это испытание для моих старых ног и больной спины? Аки
служивый караул несу каждый Божий день опричь[1] воскресений.
Вдруг девушка оживилась, привстала,
запрыгала словно дитя малое, в ладоши захлопала.
— Едет, нянюшка, едет!
Женщина покачала головой, выказывая
неодобрение нетерпеливости своей барышни, но и сама разулыбалась
так, будто и ей передалась частичка радости юного влюблённого
сердца.
К ним скорым шагом приближался
темноволосый красавец со свежим румянцем на щеках, ведя за поводья
гнедую лошадь.
— Антуан! — кинулась к нему
девица.
— Миночка моя! Солнышко моё ясное!
Голубушка ненаглядная! — Он побежал ей навстречу, закружил в
объятиях, потом чуть отстранился и поклонился няне своей
возлюбленной. — Здравия Агафья Никитична!
— Здравия, барин, мы уж вас с
рассветного часу поджидаем, продрогли уж, — посетовала нянюшка,
заработав тем самым укоризненный взгляд барышни.
— Миночка, — юноша взял за руки свою
наречённую, — коли б ведал, что ждёшь меня, краса разлюбезная, с
полночи бы караулил тебя, голубушка, у места нашего заветного.
— Смотрю на тебя, друг сердечный, не
налюбуюсь, слушаю тебя, сокол мой ясный, не натешусь.
Юноша притянул её к себе, коснулся
губ лёгким поцелуем и прошептал на ухо:
— Обожди совсем немного, голубка сизокрылая, не разлучимся мы
боле.
[1] (устар.) кроме
Напротив деревянного двухэтажного
терема с резными ставнями толпилось около дюжины человек. Мужчины в
рубахах и портах, женщины в юбках, натянутых поверх сорочек. Всё их
внимание было направлено на незамысловатое строение из
цилиндрических берёзовых столбиков.
Вперёд вышла темноволосая девица,
одетая лучше прочих толпившихся, одной рукой она подобрала юбки, а
другой, в которой сжимала деревянную чушку, замахнулась.
— А ну-ка, выбейте-ка бабушку в
окошке! — подзадорил её бородатый мужичок, что стоял ближе
всех.
Девица получше прицелилась и
запустила деревяшку в строение, повалив несколько палок. В толпе
одобрительной загудели, а сама девица так обрадовалась собственной
меткости, что, не сдержавшись, хлопнула в ладоши и резво
подпрыгнула. Но только не все в толпе разделяли эту её радость.
— Заступили, барышня, — прищурился
тот самый мужичок, что стоял ближе остальных.
— Ничего не заступила! — притопнула
девица.
— Как же не заступили, когда
заступили! — стоял на своём мужичок.
