Я ищу по карманам кошмары
– Я знаю, что ты не мой сын.
Отрываю взгляд от тарелки и смотрю на мать. У нее черные волосы и размытые татуировки на худых руках. Лине уже под шестьдесят, ее неформальная молодость пришлась на перестройку и начало девяностых. Дочь партийного работника и учительницы, Лина дралась с ментами, тусовалась с панками, пила и кололась, падала на самое дно и выбиралась оттуда, но только лишь для того, чтобы вновь нырнуть в пучину анархии.
Однако все это осталось в далеком прошлом – сейчас мама сидит со мной на маленькой кухоньке двухкомнатной квартиры, а в метре от нас под столешницей гудит стиральная машинка.
– Тогда кто же я, мама? – осторожно спрашиваю я.
Мне тридцать лет. Я не похож на мать, у меня светлые волосы до плеч и бледная кожа. Глаза голубые на контрасте с материнскими черными.
– Я не знаю. Но ты – не Демьян.
В последнее время она говорит это все чаще. Все чаще Лина поглядывает на меня и вслух сомневается, настоящий я или нет.
– Мам, ну не говори ерунды.
– А я и не говорю. Я знаю, что ты – не он.
– Вот Ирке будет интересно это услышать. А уж Роме как. Ты-то ему, оказывается, не бабушка, – пытаюсь все свести к шутке.
Неформалка на пенсии качает головой.
– Иди уже домой, а то поздно будет по улицам ходить.
– Мам, сейчас двадцать пятый, а не девяносто пятый.
– Тогда иди домой, чтобы жена тебя не искала.
Я встаю и несу тарелку к раковине. Выбрасываю присохшую гречку – никогда ее не любил. Хочу помыть посуду, но Лина меня останавливает.
– Я сама, – в голосе ни намека на подозрение или недоверие. Словно фраза про то, что я ей не сын, являлась чем-то сродни «молоко подорожало».
Завязываю шнурки, накидываю джинсовку. Мать поправляет мои волосы.
– Скажи Роме, чтобы зашел, я с домашкой по математике помогу. Пропить можно все, включая молодость, но не золотую медаль гимназии при МГУ.
Я обнимаю мать на прощание и ухожу в ночь.
Мои шаги гулко отдаются по подъезду.
Летняя ночь полнится пряным воздухом, а ветер щекочет лицо, когда я выхожу на улицу. Распахиваю руки, будто пытаясь объять нечто невидимое, а затем позволяю темноте забрать мой человеческий облик.
Я иду искать кошмары.
Огни почти нигде не горят – спальный район затих. Спят дети и подростки, взрослые и старики. Засидевшиеся у компьютеров и безнадёжно сбившие режим пока не интересуют, к ним я приду утром, если захочу. У таких обычно сон беспокойный, и кошмары им снятся куда чаще, чем нормальным людям.
Прохожу сквозь стену на третьем этаже соседней пятиэтажки и оказываюсь рядом с температурящей девушкой. Рыскаю по ее пижамным карманам и нахожу кошмар, он похож на дергающегося зеленого паука. Зеленый паук «показывает» мне, как спящая девушка теряется в городе, потом опаздывает на работу и на самолет, как падает на асфальт и не может встать, придавленная весом рюкзака. «Беспомощность и раздражение», – говорит мне паук, прежде чем исчезнуть в моей сумке из кожи огненного змея.
Ныряю этажом вниз сквозь пол. На драном линолеуме, свернувшись калачиком, лежит пьяный мужчина. Его кошмар похож на маленького чертенка, из-за него выпивохе кажется, будто его тело разлагается заживо. Чертенок почти добровольно прячется в сумку. Порой сознание человека слишком стремное даже для кошмаров.
Дальше мне не везет – люди либо не спят, либо не видят кошмаров. Обычные сновидения меня не напитывают: от них остается лишь привкус, как от дистиллированной воды. Мне нужны именно кошмары, чтобы оставаться Демьяном, растить ребенка, быть примерным супругом, помогать матери, петь и играть на гитаре в фолк-рок группе, гипнотизируя толпу музыкой и голосом.
Паук и чертенок растворяются в руках, стоит опустошить сумку. Однако же этого недостаточно… Нужен еще хотя бы один кошмар.
