Часть 1. Неведение.
Глава 1.
Из колонок доносилось: "…я ловлю такси в фонарном свете….
«Шеф, вот всё что есть, держи! Да я сам не знаю, куда мы едем, пора, наверно, в новую жизнь! Слушай, давай переключим волну, есть что-нибудь без любви? Уж извини, не пристегнусь…да не разобьёмся, давно уже всё разбито!»
Сумерки висели в воздухе, как чернила, вылитые из чернильницы эпохи декаданса. Фонарь – как старый караульный, застывший на посту – источал жёлтый ореол вокруг мужчины, будто обводил его фигурой света на мокром асфальте. Он стоял, словно персонаж, вырезанный из бумаги времён Серебряного века – пальто до пят, шарф, расползавшийся, как рукопись, забытая в кармане, и поза, полная той особой питерской усталости, когда кажется, будто твои кости наполнены невской водой. Одна рука, укрытая в кармане, сжимала пустоту, другая, в алой перчатке, держала букет – жалкий веник из сухих цветов, чей аромат напоминал о бабушкиных сундуках, где время застыло в складках старых тканей. Кто собирал этот букет? Может, старушка, чьи пальцы дрожали от старости, или он сам, в порыве отчаяния, выбрал эти увядшие травы, чтобы подарить их той, чьё имя он шептал в ночи? Она была для него больше, чем женщина, – она была надеждой, последним аккордом в симфонии его посредственности, и он ждал её, пока мороз рисовал на его дыхании узоры, а альбом Billy’s Band, как древний хорал, отсчитывал минуты.
Она же, женщина 30–35 лет, чьё сердце билось в ритме ускользающего времени, перебирала наряды в третий раз, словно жрица, готовящаяся к ритуалу. Её комната, заваленная платьями, была подобна алтарю, где каждый шёлк, каждый бархат обещал чудо – поразить его, того, кто ждал под фонарём, красотой, что могла бы остановить время. Она знала: это её последний шанс, её Троя, которую нужно защищать не стенами, а взглядом, жестом, улыбкой. Амур, этот крылатый насмешник, уже натянул тетиву, но стрела его могла пролететь мимо, если она не найдёт, то платье, тот образ, что сделает её богиней в его глазах.
За окном жизнь текла, как река, что несёт мусор и обломки: собака, грызущая бутылку с остервенением гладиатора, старушки, чьи спины гнулись под тяжестью сплетен, и алкаши, чьи голоса сливались в хор, подобный хору трагедий Эсхила. Жизнь била ключом – но всё чаще разводным, оставляя синяки на тех, кто осмеливался мечтать. Я смотрел на это из окна, и строки песни, как эхо, отзывались в моей душе: «…я ловлю такси в фонарном свете…» – словно это я сам кричал в пустоту, в ночь, что не давала ответов.
– А ведь пора! – вырвалось у меня вслух, как заклинание, что могло бы разорвать цепи привычного.
Чёрный кот, чья шерсть была темнее шахтёрских недр, лишь зевнул, обнажив клыки, будто насмехаясь над моими порывами. Он лизал хвост с ленцой аристократа, ожидая от Бастет, древней кошачьей богини, подношения в виде молока или чего-то более изысканного. Его глаза, иридесцентные, как опалы, лениво скользнули по мне, и я почувствовал себя Прометеем, чья искра гасла под тяжестью собственной обыденности.
Сказать «пора» легко, но с чего начать? Сменить фотографию в паспорте, где моё лицо, как унылый портрет кисти забытого мастера? Завести карманную собачку, что смахивает на мышь, и назвать её Брэдом Питтом? Или, может, взять это имя себе, надев маску голливудской звезды, чтобы обмануть зеркало? Всё это – пустое, как ветер, что гудит в пустых бутылках на моём полу.
Декабрь двадцать пятого года обнимал Петербург своим ледяным дыханием. По последним данным, средняя продолжительность жизни мужчины в России – шестьдесят шесть лет, словно приговор, высеченный на граните. Мне же, в мои двадцать пять, отведённое время казалось песчинками в часах, что ещё не истекли. Я полон энергии, как река перед порогами, открыт новому, как парус, что ждёт попутного ветра. Идей мало, но рвение – как пламя, что горит в груди, готовое разжечь костёр перемен. Главное – образ жизни. Сбросить старую кожу, как змея, и ступить на тропу, что ведёт к горизонтам, где звёзды не гаснут.
