Глава 1
По причине, которую я не могу сейчас вспомнить, я пришел первым, что было для меня не вполне естественно. В комнате никого не было, но я уже слышал приближающиеся шаги в коридоре, а с ними и знакомые тембры голосов. Преподобный отец Патрик Донован, или Пат, как он просил себя называть, вошёл вместе с остальными, кто решил не филонить и прийти на запланированный урок английского языка. Два священника – два монаха, они же два друга, знающие один одного еще со студенческого возраста, организовали в Церкви “Адама и Евы”, расположившейся в самом сердце Дублина – на Торговой Набережной ( “Merchants Quay”), классы английского языка, предназначенные для покинувших свою родину и ищущих пристанище в ирландских просторах: переселенцев, беженцев, иммигрантов и нам подобных… – вообщем для всех тех русскоязычных, кто желал бы обогатиться всенародным, интернациональным языком, а не ирландскими фунтами, которые, на тот час, были на вес золота – выше самого доллара, что сразу мылило глаза и вынуждало бедняг хвататься за любую работу, куда, от нехватки рабочей силы, набирали всех, и даже тех, кто не мог связать двух слов на неродном иностранном языке. Поэтому такие англоязычные классы посещали единицы, все остальные, были заняты работой. “Ну, а Инглиш, – как говорится. – Подождет”, – рассуждали они; я же рассуждал иначе, записавшись в утренний класс, который вел Патрик, решив, что утро я смогу проводить на занятиях, а после, уже как придется, а значит: гулять по музеям и паркам, старинным улочкам и площадям, шопингцентрам и галереям; и, пока государство содержало меня, как ищущего убежища беглеца, – выплачивая пособие, – я решил не насиловать мою сущность, преследуя, в первую очередь, порок наживы: работая на стройке в должности принесиподайки или в каком-то ресторане – посудомойщиком, а продолжать жить так, как удобно мне, так, как я чувствовал, так, как подсказывал мне мой внутренний голос, который, как мне кажется, я продолжаю слушать и по сей день. В последствии мне все же пришлось “испытать на своей шкуре” эти незамысловатые, не требующие особого интеллектуального труда профессии, но быстро ощутив их каторжность, предпочел просто бродить по вечерним, блестящим от еле заметного вечноморосящего дождя, улочкам, мостовым и площадям. В вечерних классах людей собиралось чуть больше. Проводил их, друг и коллега Пата, отец Джон Долтон, типичный ирландец, если вы понимаете значения слова типичный и, могли бы оценить себя самокритично, то есть взглянуть со стороны, откинуть прочь иллюзии и увидеть в зеркале обычную славянскую, или еще какую-то, физиономию, и распознать под черепной коробкой отложившиеся там предрассудки и национально – патриотические идеи и настроения. Отец Джон Долтон или Джон, так как отцом, наш русскоговорящий брат, прибывший сюда со всего советского союза и имевший свои закоренелые нравы и обычаи, называть его не решался, хотя, сам Джон, был бы не против, так как все прихожане, в основном местные Ирлахи (как мы их называли), случайно или по нужде вошедшие в лоно церкви, высокопочтенно, опуская при этом головы, называли их с Патом – Fathers (Отцами), – на язык просится ”русской демократии”, но так как демократии там никогда не было, то сыронизирую и скажу – ирландской, но и здесь она тоже не особо демократична, разве что на словах, как и все у них, —”слова, слова…” Так вот, отец Джон Долтон и Пат, были примерно одного возраста. Но давайте попорядку. Отец Джон Долтон, был высокого роста и худощавого телосложения, с большой головой на тонкой шее и узких плечах, отчего всегда немного сутулился, да и возраст, не делая никому поблажек, возлагал свою тяжелую вековую ношу на его узкие, худые плечи. Ему было около семидесяти лет, – возраст настоящего пенсионера, которому мало кто верит, – возрасту конечно, – пологая, что жизнь только начинается… Но отставим в сторону философский формат, который сам собой будет встревать в повествование и продолжим рассматривать наших героев, благодаря которым, я, и мой тогдашний друг Юрий Рыбников, попали на этот “Проект”. Кожа, как у одного так и у другого, припишем к ним также большую половину местной публики, кожа которых ничем не отличалась от кожи наших пожилых учителей, была рябая, тонкая, светлая, совсем не пригодная к загару, – дряблая и, в силу их возраста, сморщенная, – собирающаяся тонкими складками, как на лице так и на шее; казалось, что если сделать маленький надрез, то ее с легкостью можно будет стянуть с обветренных холодными западными ветрами костей. Бледно-рябое лицо Джона, большую часть времени, выражало серьезность и задумчивость, но прослеживалось в нем еще кое что… нет, не издевательское и насмешливое, – какая то невидимая улыбка исходящая изнутри. Вроде бы серьезен, а вроде бы и нет, вроде бы усмехается, а на лице улыбки нет, но есть в глазах, которые, как нам известно, называют зеркалом, – зеркалом души. Можно было бы конечно назвать это выражение блаженной улыбкой, что вероятно считалось бы правильнее – в церковном понимании, но так как блага у всех одинаковые (хоть и завуалированные), как в церкви так и за ее пределами, не стану ерничать и опущу это выражение. Звучал Джон, старческим хрипловатым фальцетом, частенько вздыхая, посапывая и откашливаясь. Одежда, быть может, из-за того, что я встречал Джона не так часто(он замещал Патрика время от времени), выглядела на нем неизменной: черные туфли, серые брюки и белая рубашка, воротник которой аккуратно выглядывал из под вяло зеленого шерстяного заношенного джемпера, – она всегда казалась чистой и опрятной, хоть и не новой, с легким запахом старого помещения, сырости и сладковато-химического стирального порошка. Светло русые, редкие аккуратно уложенные волосы покрывали его округленное лицо, а на тонком носу сидели очки старого образца, в роговой оправе, с толстыми стеклами, вдвое увеличивающие его карие, проникновенно-умные глаза. Его рябые морщинистые длинные и тонкие пальцы слегка тряслись, особенно, это было заметно, когда он передавал листы с заданиями или наливал себе чай во время короткого перерыва. Он относился к нам, его ученикам, хорошо, и в то же время не любил нашего брата, так, как это делал Пат(от своего большого ирландского сердца, но и этому была причина…), Джон, был более равнодушен к русскоговорящим, да и не только к нам, наверное, ко всем. Он казался менее эмоциональным, более погруженным в самого себя. Временами, Джон рассказывал нам какие-то истории, англо ирландские шутки и анекдоты, в большей степени нами додуманные чем понятые, – над которыми, он сам долго смеялся, вопросительно поглядывая на нас и недоумевая, отчего же мы не смеемся. Джон, помимо родного, прекрасно владел еще несколькими языками: Ирландским, Латынью, Испанским и Итальянским. Со своими учениками Джон, говорил только по английски, что непроизвольно вынуждало большую часть группы посещать уроки проводимые Патом. Ну, а с Патом, как говорится, нам всем повезло! Он был высокого роста, почти под два метра, и, как я уже упомянул, примерно одного возраста с Джоном; крупного, но не тучного телосложения, при виде которого, обычно восклицают и говорят: “Вау! Вот это настоящий Биг Мэн!” У него была большая практически полностью облысевшая голова, и добрые широко открытые голубые глаза, но из-за слабого зрения, он всегда носил тонкие слабозаметные, на его большом лице и широком носу, прозрачные очки в позолоченной оправе. Ладони у Пата были большие и мягкие, как подушки, и, хотя рукопожатие в Ирландии не принято, при встрече, больше при прощании, и тем ни менее, Патрик, всегда это делал – встречая своих учеников и учениц рукопожатием, пожимая руки своей большой, мягкой, тёплой, согретой добрым сердцем, ладонью. Приветственному рукопожатию и знанию русского языка, которым он владел великолепно, пусть и с заметным английским акцентом, – не выговаривая полноценно Р, – а также грамоте и письму, которым могли бы позавидовать многие носители родного языка, его научили в Сибири, точнее в одном из Сибирских Монастырей, где он проживал у своих друзей на протяжении шести лет. Пат, не стесняясь рассказывал, как он коротал там время, прячась от преследования англо-ирландских властей, уличивших его в скрывании, в церкви, где он служил настоятелем, нескольких членов “ИРА” (Ирландской Республиканской Армии). Помимо уроков Пат много рассказывал об Ирландии, ее нравах, традициях и людях, часто высмеивая их устои и вековые предрассудки. Он был справедлив и самокритичен, в отличии от Джона, которого, в противоположность Пату, с легкостью, можно было бы отнести к патриотам, придерживающихся старых монархических, церемониальных английских взглядов, но все же на территории Ирландии и, с ее новыми законами, но уже не английскими, а псевдо-ирландскими, как подшучивал Пат. Так и вся Ирландия, говорил он, была поделена на приверженцев как одной, так и другой стороны, но, в меру своего недавно закончившегося конфликта, длившегося в общей сложности семьсот лет, никто не желал выставлять на общее обозрение свои взгляды: религию, идеологию и предпочтения, прекрасно понимая, что это может привести к очередному нежелательному расколу, которого все боялись, и продолжают боятся по сей день. Весь народ решил плыть в одной лодке, но не с одним(за что боролись), а с двумя, когда то враждующими, а ныне правящими вместе правительственными управленцами. И если Джон, принимал новое правительство и соглашался со всеми новшествами, то Пат, смотрел на все скептически, а где-то и критически; его бесила несправедливость и завуалированное издевательство над своим же народом, – он не мог не нервничать, понимая, что всех обводят вокруг пальца, а его друг, заблуждается, или боится?.. Однажды во время урока, в одном из своих рассказов (Пат, иногда откладывал свой родной язык на задний план и говорил о том, что его беспокоит, о том, чем ему хотелось бы поделиться. Вообще, Пат обожал практиковать свой русский, совершенствуя его с каждым словом), он ненароком промолвился, что “ИРА”, делала все, чтобы избавить страну от оккупантов, и слово оккупанты, он произносил с нескрываемым презрением, подтверждая тем самым, что в Сибири, он прохлаждался именно по этой причине, а не по какой другой. Пат откровенно называл Ирландское Правительство продажным, и открывал нам глаза на то, что ирландия не является независимым государством, а полностью находится под каблуком выдающихся и неповторимых шулеров, шарлатанов и интриганов, диктующие свои законы и навязывающие непоколебимые и неоспоримые рамки правосудия. Он глубоко переживал за свою страну и за народ, утверждая, что этот же народ должен был настоять на своем, и тотально избавиться от влияния соседей, изгнав, в первую очередь, свои предательски-продавшиеся верхушки, увлекшие за собой равнодушные, податливые массы. Так вот, эти шесть лет, по словам Пата, не прошли даром. Проживая в одном из Сибирских Монастырей, он много занимался физической работой, помогая местным монахам и укрепляя при этом свое драгоценное здоровье, а также изучая местные нравы и традиции. Там, он интенсивно учил русский язык, пополнив этим свой незаурядный билингвистический словарь, состоявший из семи вместе взятых языков, включая греческий и латынь, великолепно говоря на них и обладая письмом. Пат, говорил о своих русских друзьях и времени проведенном в Сибирских краях, с придыханием, с душою, которую он, как не старался, не мог обнаружить в своих холодных, северных ирландских собратьях и сосестрах, уповающих на католический инфантилизм идущий вразрез английскому зрелому протестантизму, которым страдала другая часть, вечнозеленого, влажно-ветреного, омываемого со всех сторон, острова. В этом то и чувствовалась огромная разница между ними, – между Патом и Джоном. Один – патриот, готовый на все недостатки закрывать глаза(такие то и нужны любому государству), а другой, здравомыслящий, подвергающий сомнению и осуждающий несправедливость – борец за свободу. И тем ни мение, служили они одному общему веропреступному делу, где их внутренние интересы и убеждения не противоречили священнослужению всемогущей католической церкви. И если Пат, время от времени, шутя, мог сказануть, что-то такое… противоречащее Ветхому Завету, то Джон, сразу же старался пресечь его вольнодумство и свободомыслие, делая при этом озабоченное лицо, при виде которого, Пат замолкал. Но, самое главное, как мне кажется, это то, что за все время учебы и совместного времяпровождения (помимо уроков, группой, мы посещали театры, музеи и музыкальные шоу, билеты на которые, изредка, предоставлял Патрик), ни Патрик ни Джон ни разу не заговорили о религии, – не то чтобы о религии, о боге, разговор мог зайти крайне редко, и то, с подачи нашего брата. Они же никогда эту тему первые не поднимали. Пат говорил, что люди сами, без постороннего вмешательства, должны приходить, в своем сознании, прежде всего, к чему-то или кому-то… Он не был сторонником слепой веры, от этого, у него возникали кое какие вопросы, которые он, не скрывая, иногда озвучивал в классе: “Почему?! – восклицал Пат. – Столько много в мире зла, а Он! – негодовал он направляя зрачки в потолок. – Ничего не предпринимает?” Или “Не могу понять, – сомневался Пат, – Человек, с добрым сердцем, которому еще жить да жить!, который мог бы сделать еще массу добра, умирает совсем молодой, а остальные, не самые лучшие, живут и живут?..” И, если Пату, это давалось легко, в плане не навязывания, то Джону, приходилось, себя сдерживать. Он любил говорить на эту тему; и был готов, в любое время суток, даже во сне, говорить о религии. У русскоязычных групп, занимающихся у Пата и Джона, мнения разделялись: одни говорили, что русская речь их только отвлекает и мешает сосредоточиться, выбирая при этом Джона, другие, утверждали обратное, говоря, что русскоговорящий учитель, досконально помогает разобраться в грамматике, – разъясняя на неродном для себя языке все нюансы… Пат, временами походил на большого, радостного и очень доброго ребенка желающего резвиться и веселиться позабыв про все потусторонние устои и вероучения, в которых, благодаря своей огромной практике и опыту, он нескрываемо сомневался, но в то же время понимал, что жизнь уже прожита – осталось не долго, и раз посвятил этому всю свою осознанную, или не очень, жизнь, уйдя в монастырь в возрасте восемнадцати лет, пути назад уже нет, – нужно довести дело до конца. Забегая на перед, хочу сказать, что конец, вернее последние лет десять, шесть из которых Пат провел в Ватикане, служа бок о бок с Папой Римским, пролетели стремительно, и в преддверии кончины, чувствуя ее скорое приближение, он вернулся в свою любимую Ирландию, где отказавшись от сана священнослужителя, оставшиеся четыре года, прожил свободным, счастливым, как он успел выразиться перед самой смертью, независимым человеком. Мы, а точнее группа русскоязычных, обучающаяся у Пата и Джона, еще при их жизни, успели организовать и проспонсировать им поездку в Санкт Петербург, после которой у них была масса разных впечатлений: Джон, убедился в хамстве и дикости русского народа, а Пат, находил это забавным, и ощущал исходящее от них дружелюбие и душевность – скрываемые под масками хамства и дикости.
