Тетива лука впилась в тонкие пальцы так, что даже на
огрубевшей коже проступила кровь, но он не чувствовал боли. Запах
гари уже почти разъел носоглотку, пот застилал глаза, а сердце,
казалось, превратилось в кузнечный молот, колотя в груди, как по
наковальне, отчего в ушах стоял гул, будто сотни труб загудели
одновременно у него над головой.
Время перестало существовать с
тех пор, как прошла вечность или всего-то несколько секунд после
того, как их глаза встретились. Мир перестал вращаться, все
перестало жить, двигаться, существовать. Даже он перестал дышать,
будто бы умер, и только сознание старалось вместить в себя
причудливый танец всепожирающего пламени. Все остальное сгинуло в
плотных клубах дыма.
Застывшее, как в кусочке янтаря,
время не смогло уже остановить огонь, обгладывающий с неистовой
жадностью дом, словно зверь, вырвавшийся на свободу после сотен лет
заточения. Если бы ОН смог отвести взгляд, то его глазам открылась
картина гаснущих огоньков людских жизней, сгорающих, как мотыльки,
в тщетной попытке укротить многоязыкое чудовище.
Но для него и для убийцы это не
имело никакого значения. С той секунды, как они встретились, как
они посмотрели друг другу в глаза, прошла и вправду вечность… или
несколько мгновений?
Убийца понял, что сейчас он
умрет, ведь сегодня ‒ особенный день. Кончики пальцев покалывал
знакомый холодок, а сердце радостно пело в ожидании скорой
развязки. Он встретил, наконец, равного себе, только еще не
окрепшего, не обретшего смертельной хватки щенка. Но он чувствовал
в юной руке стрелка сталь убийцы, только вот глаза его были
неумолимо честны: они выдавали все мысли стрелка, все, что роилось
в его душе. А это неправильно…
Ничего, это можно исправить: у
него – убийцы – был козырь в рукаве, и он не упустил возможности
его продемонстрировать, отбросив полу плаща так, чтобы стрелку
открылось тщедушное тельце в ночной рубашонке.
Да! Убийца даже не сомневался в
том, что сегодня особый день, ведь стрелок не промахнется, нет… он
просто не имеет права на промах. Он испытывал удовольствие от
легкого, едва осязаемого смятения мальчишки, смакуя это как редкое
дорогое вино.
Убийца был счастлив.
Столько лет он ждал такого
особого момента, даже сбился со счета всех своих жертв. Не было ни
дня, чтобы он не пополнил длинный список, не отнял чью-то жизнь. Он
всегда жил ни о чем не жалея, так как его чувства давным-давно
ссохлись, скукожились, превратившись в набившее оскомину
предвкушение предстоящей охоты и потерявшей свою сладость добычи. И
вот пришел этот час ‒ он встретил, наконец, того достойного, кто не
промахнется.
Убийца был рад.
Сегодня он умрет. Только надо
немного помочь мальчишке решиться, иначе он снова разочаруется и
окончательно уверится в том, что сильнее его самого никого нет, и в
мире остались одни слабаки достойные того, чтобы их загоняли и
били, как дичь.
Удобнее перехватив рукоять
кинжала, убийца вдавил лезвие поглубже в плоть так, что на
полупрозрачной коже проступила кровь и тонкой струйкой потекла по
худенькой и беззащитной шее, окрашивая воротник белой ночной
сорочки алым цветом. Тельце в руках убийцы обмякло.
Стрелок не мог больше медлить.
Вечность уронила последнюю свою песчинку на чашу небытия и ожидание
неизбежного иссякло. Он выпустил стрелу, с израненных пальцев
сорвались капельки крови. Еще одна тысячная доля секунды пока
стрела летела в цель…
У стрелка была надежда, что весь
его путь до этого мгновения был проделан не зря, ведь если в сердце
нет веры ‒ не будет и чуда. Это так важно ‒ верить!
У убийцы не было ни веры, ни
надежды. Он давно презрел эти проводники самообмана и покорности,
поэтому последний удар оставил за собой, утверждая им высшее
таинство жизни: жизнь ‒ тюрьма, а смерть ‒ освобождение.
