…Мои колени упираются в подбородок, сам я в наручниках, нахожусь в позе еще не родившегося младенца в утробе матери. Меня везут на «автозаке» в Центральный городской суд. В изоляторе временного содержания на Мацесте на меня надели наручники, и местные менты, наверное, для своего куража и развлечения, каждого новоприбывшего подопечного в первый раз перевозят в суд таким вот порядком. Не избежал такой участи и я. На сленге зеков такое отделение в машине называется «стакан». Он предназначен для перевозки заключенных и рассчитан на одного худосочного ЗК. Параметры «стакана» таковы: представьте себе железный квадратный ящик с полуметровыми сторонами и высотой примерно 120–130 сантиметров.
Проблема в том, что меня, при росте 190 см и весе в центнер, умудрились сюда запихнуть с наручниками. В узкую щелку у закрытой двери я умудряюсь видеть светлые, освещенные весенним солнцем улицы родного города. Перед глазами мелькают высаженные вдоль Курортного проспекта магнолии с крупными белыми цветами, вечнозеленая субтропическая зелень курорта. Все это навевает ностальгию, воспоминания и грусть. Поворачиваем на улицу Горького, а вот и судебное учреждение. Визжат тормоза, машина наконец-то останавливается, распахиваются железные двери, и мы по выдвинутой лестнице спускаемся во двор суда. Нас ведут в подвальное помещение, несколько запутанных поворотов, и нас распределяют в приемниках по 2–3 человека. За нами лязгают тяжелые железные засовы, через открывшийся проем в двери наконец-таки с меня снимают наручники. Осматриваюсь, внутри… Ну, как вам сказать: наверное, Остап Бендер изрек бы свою легендарную фразу: «Да, это не Рио-де-Жанейро…».
Во-первых, грязь, углы камеры оплеваны, пол усеян многочисленными окурками, привинченная к стене железная лавка очень узкая и неудобная. Это единственная мебель. Стены покрашены в «жизнерадостный» серо-асфальтовый цвет. На стенах имеются «письмена» на русском языке. Всматриваюсь в написанное – ну хоть какое-то развлечение! Читаю – слезные излияния душ первоходов. Авторы сетуют, что они здесь отнюдь случайно, что они не виноваты. Ими вдруг вспоминаются и любимая жена с детьми, и старые родители. В этих «письменах» сквозит ностальгия по свободе и сожаление о себе любимом. Некоторые такие излияния изложены в стихах.
Следующая часть «фресок» посвящена «воровской романтике». В первую очередь, это многочисленные, разных размеров и разного художественного исполнения «звезды», слоганы «АУЕ» и «Жизнь ворам». В других надписях читаю ругань и проклятия в адрес исполнительных властей с упоминанием их фамилий и регалий. Процитировать их я не смогу, т. к. литературного языка здесь никаким образом не наблюдается…
Правда, еще запомнилась одна жизнерадостная надпись, нацарапанная каким-то весельчаком; он в ней вопрошает читающего: «Чем отличается птичка от триппера?» – и тут же отвечает на свой вопрос: «Лучше поймать птичку».
Увлеченный «фресками», я даже и не заметил, как открылась дверь, и мент назвал мою фамилию. Надев снова на мои руки наручники, меня повели по ступенькам наверх. На первом в моей жизни судебном заседании мне определили нахождение под стражей в первые два месяца. Судья был вежлив и безразличен. Все произошло в какие-то 10–15 минут, и меня повели тем же порядком назад в приемное. Со мной в здание суда приехали еще восемь человек, поэтому пришлось дожидаться всех. По длительности судебные заседания очень разнятся: у кого-то, как и у меня, они быстрее, у кого-то они длительные, одни проходят предварительные заседания, а кто-то получает уже свой окончательный срок. Последние приходят все ошарашенные и возбужденные. В их рассказах сокамерникам о своем суде слышится много междометий и матов, литературное слово встречается крайне редко. Все вокруг дружно закуривают и сочувственно поддакивают.
