Ноябрьский вечер впустил в город промозглые сумерки, и они густели, заливая дворы-колодцы грязной жижей из тени, влаги и городского света. В окнах панельных высоток, словно в сотах улья, зажигались жёлтые квадраты – один за другим, нехотя, как всегда в это время года.
В одной из таких двухкомнатных клеток на кухне пахло чаем и человеческим одиночеством. Воздух был густым и неподвижным, лишь изредка его рябило лёгкое парение от заварника на плите. На сковороде шипели сосиски, безнадёжно сморщиваясь, и этот звук был единственным признаком жизни, кроме тихого постукивания капель по карнизу.
Светлана Гордеева стояла у раковины, глядя в окно, за которым ничего не было видно, кроме её собственного отражения и унылого уюта кухни. Ей было около сорока пяти, и время, лишённое магии, оставило на лице следы без особой жестокости, но с удручающей основательностью. Морщинки у глаз, чуть потускневшая кожа, пряди рыжих волос с серебром седины – всё это было естественно и неумолимо. Старый выцветший халат. Руки, некогда способные плести заклинания, смывали с тарелки крошки от утреннего бутерброда.
На подоконнике, свернувшись тёмным клубком, лежал кот. Его шерсть была цвета ночного неба без луны – настолько густая и глубокая, что, казалось, поглощала свет. Уши с острыми кисточками, глаза – два ярко-жёлтых серпа, наблюдающих за миром с невозмутимым превосходством.
– Сосиски, Света? – его голос был низким, бархатным, с вечной ленивой насмешкой. – Наше финансовое положение, конечно, вызывает трепет. Определённо пища, достойная когда-то могущественной Аэринвиэль. В прошлый раз, когда я видел подобную субстанцию, ею конопатили щели в драконьей берлоге. И, должен сказать, дракон чихал потом целую неделю.
Светлана повернулась, оперлась о столешницу и посмотрела на кота с сухим, усталым выражением.
– А ты что хотел, Маркиз? Фазана под соусом из лунных слёз? Бюджет трещит по швам. Ковен платит ровно столько, чтобы ты не сдох с голоду, пока наблюдаешь за моим увлекательным угасанием.
– Я не сую свой нос в твои финансовые дела. – Маркиз томно потянулся, демонстрируя когти, острые как отточенные стилеты. – Я лишь выражаю эстетическую тревогу. Ты деградируешь, моя дорогая. И не только магически. Вкусовые рецепторы, кажется, отмерли первыми.
– Мои вкусовые рецепторы рады всему, что не шевелится в тарелке. – Светлана сняла сковороду с огня. – И если тебе не нравится, всегда можешь словить голубя. Или сходить на поклон к Ковену с докладом, что подопечная умерла от несварения желудка. Освободишься.
Маркиз фыркнул, но в его фырканье слышалась усмешка. Их отношения были странным симбиозом тюремщика и заключённой, давно переросшим в нечто иное – циничное, но прочное товарищество по несчастью.
Светлана налила себе чай, села за стол и, отодвинув тарелку с сосисками, достала из ящика тяжёлую латунную подзорную трубу. Старинная работа, с руническими насечками, которые давно погасли. Гном Папаша Болт, один из немногих, с кем она поддерживала подобие контакта, отдал её за одолжение в далёком прошлом.
– О. – Маркиз приподнял голову. – Начинается самое интересное. Вечерний сеанс мазохизма. Что сегодня в программе? Опять сосед-сантехник Дмитрий пытается починить своего железного коня?
– Молчи. – Светлана поднесла трубу к глазу, и в её голосе не было злости. – Это единственное развлечение, которое мне доступно. Магия повседневности.
Она навела трубу на окно напротив. В одной из квартир на том же этаже, за окном без занавесок, мужчина лет пятидесяти в засаленной майке ковырялся в моторе «Запорожца», разобранном прямо в гостиной. Его лицо было красным от усилия и, вероятно, чего-то покрепче чая. Светлана наблюдала за его вознёй с холодным аналитическим интересом. Вот он что-то прокричал в сторону кухни. Вот швырнул гаечный ключ об стену.
