Алексей Вепрев замер в дверном проеме своей квартиры, не сводя взгляда с конверта, лежащего посреди журнального столика в гостиной. Обычный белый прямоугольник без марки и штемпеля, с его именем, выведенным неровным, слегка дрожащим почерком. Тонкая бумага казалась неуместно яркой на темной полированной поверхности стола.
Такие письма не приходят по почте – их приносят лично. Или подбрасывают.
Алексей медленно прошел в квартиру, бросив портфель у входа и даже не сняв плаща, с которого стекала вода – весенний дождь застал его по пути домой. Обычно он первым делом включал свет, но сегодня в сумерках предзакатного часа, усиленных свинцовыми тучами за окном, было что-то завораживающее.
Кто мог подбросить конверт? Дверь была заперта на оба замка, когда он вернулся с работы. Окна на десятом этаже никто не открывал уже несколько лет – после того, как порыв ветра захлопнул раму и разбил стекло, Алексей заклеил все щели и смирился с духотой летних ночей.
Он сделал несколько шагов к столу, но остановился, не решаясь прикоснуться к конверту. Что-то в этом простом прямоугольнике бумаги вызывало иррациональное беспокойство. Алексей прислушался к себе, пытаясь определить причину тревоги. Несоответствие? Аномалия в обычном порядке вещей? Он усмехнулся – профессиональная деформация. Когда ты психолог с пятнадцатилетним стажем, начинаешь видеть тревожные паттерны даже в расположении чашек на кухонном столе.
Весенний дождь усилился, барабаня по стеклу тяжелыми каплями, превращая вечерний Петербург в размытую акварель синевато-серых тонов. Свет фонарей внизу создавал мерцающие ореолы в мокрой пелене за окном. В такие вечера особенно остро ощущалось одиночество. Три года после развода, и квартира все ещё казалась непривычно пустой, словно кто-то выскоблил часть его жизни, оставив незаполненное пространство. Кабинет, спальня, кухня – везде только его вещи, его книги, его одиночество.
Наконец, стряхнув оцепенение, Алексей снял плащ, аккуратно повесив его на вешалку, и щелкнул выключателем. Мягкий свет торшера наполнил комнату, придав ей некоторое подобие уюта. Он подошел к столу и сел в кресло, глядя на конверт, как на бомбу с часовым механизмом.
– Это просто письмо, – сказал он вслух, слыша в собственном голосе неуверенность. – Просто какое-то письмо.
Алексей наконец взял конверт и надорвал край. Внутри оказался сложенный вчетверо лист бумаги в клетку, вырванный из школьной тетради. Почерк был неровным, буквы прыгали по строчкам, словно их выводила дрожащая рука. В некоторых местах чернила расплылись – от воды или пота.
«Лёша,
Ты должен вернуться. Они все ещё здесь. В старом доме на холме. Я видел их. Они помнят тебя. Они ждут. Скоро начнется снова.
Приезжай в Черноречье. Пока не поздно.
М.»
Алексей перечитал записку трижды, пытаясь найти какой-то скрытый смысл, какую-то деталь, которая объяснила бы нарастающее беспокойство. Черноречье. Название отозвалось глухой болью где-то в глубине сознания, словно кто-то нажал на старый синяк. Маленький городок в трехстах километрах от Петербурга, где он провел первые двенадцать лет своей жизни. Место, о котором он старательно не вспоминал последние двадцать пять лет.
М. – Максим? Максим Зотов, его друг детства? Последний раз они виделись… Алексей не мог вспомнить. Память услужливо обходила те годы стороной, словно боясь потревожить что-то темное, притаившееся в глубине.
Он отложил письмо и резко встал, чувствуя, как напряглись мышцы шеи и плеч. Подойдя к окну, Алексей прижался лбом к холодному стеклу. Дождь усилился, превращаясь в настоящий ливень. Люди внизу спешили укрыться, раскрывая зонты и натягивая капюшоны. Обычная весенняя картина. Обычная жизнь.
