За три месяца до...
Вокруг меня царили шум и суета.
Все куда-то спешили, бежали, боялись опоздать. Тащили тяжелые
сумки, стучали колесами объемных чемоданов. По громкой связи
объявили о начале регистрации на очередной рейс. А совсем недавно
сообщили о посадке еще одного самолета.
Я была одна.
Все никак не могла освоиться. Самолет приземлился примерно
час назад. На автомате прошла таможенный контроль и вот
сейчас стояла у выхода.
Время остановилось. На душе было пусто. Меня некому было встречать.
В этом городе меня никто не ждал. В этой холодной и серой стране у
меня не осталось ни одного близкого человека. В этом мире я давно
была уже совсем одна.
Мысли непрошено вернулись назад, в прошлое. Мне было четырнадцать.
Стоя на этом же самом месте, меня обнимала мама. Я уже не плакала,
слушала и хотела верить ее обещаниям, что скоро смогу
вернуться домой, что надо потерпеть совсем чуть-чуть. Да и
глупо было расстраиваться: не каждому удавалось получить место в
лучшей школе Лондона, а передо мной открывалось столько
возможностей...
Тогда я ещё надеялась, что это именно так, что мама с
отчимом хотели дать мне все самое лучшее и потому отправляли так
далеко. Тогда я верила, что мама будет скучать, что ей было так же
больно и страшно, как и мне. Тогда , ... это было
тогда.
Прошло четыре года, и когда мне исполнилось восемнадцать,
никто не ждал, что я вернусь.
Такси подъехало к серой панельной пятиэтажке. У подъезда стояла
полуразвалившаяся лавочка, за которой цвёл огромный куст
сирени. Невольно залюбовавшись цветущим облаком, я не сразу поняла,
что пора выходить. Таксист, — вежливый дядечка лет пятидесяти ,—
помог достать чемодан и даже донести его до дверей. Дальше я шла
сама. Пятый этаж, лифта нет. При виде двери, обитой
коричневым дерматином, воспоминания нахлынули с новой
силой.
В этой квартире прошло все мое детство счастливое и солнечное,
с ароматом бабушкиных оладушков, веселыми классиками с
девчонками во дворе. Мне было лет семь, когда мама увезла
меня в другой дом к своему новому мужу и его семье. Бабуля осталась
здесь одна. Максим Петрович, мой отчим, не любил ее, не разрешал
часто приезжать к ней. Помню, как сбегала из школы, чтобы только
навестить бабушку, как рассказывала ей обо всем на свете, просилась
остаться у нее. Так и сейчас, сбежав ото всех, я очень бы хотела ее
обнять, поговорить за чашечкой чая с малиновым вареньем... Вот
только уже год, как ее не стало, а мне даже не дали с ней
проститься.
Бабуля была единственным человеком, с которым я общалась все это
время. Мы созванивались примерно раз в неделю. А в тот раз вместо
нее к телефону подошел мужчина и сказал, что Марии Федоровны больше
нет.
Тогда я впервые позвонила отчиму, слезно умоляя его разрешить
мне вернуться, пусть не насовсем, но он отказал.
«Ты никуда не поедешь. Помочь Марии Федоровне ты уже не сможешь. Мы
без тебя тут разберемся», – вот и все его слова, а я ревела белугой
и ничего не могла изменить.
Отношения с отчимом никогда не были душевными. Другое дело – мама.
Ее он боготворил, сдувал пылинки и делал все, о чем она ни
попросит. А просила мама много и часто. Мне казалось, что она так
была увлечена новыми возможностями, что забывала обо мне, о бабуле.
Она сильно изменилась рядом с ним. Прежде домашняя, добрая,
чуткая, с ним стала расчетливой и сухой, хотя и безумно красивой. С
каждым годом она расцветала все больше и больше и все сильнее
отдалялась от меня. Наверно, поэтому, когда Максим Петрович сказал,
что в его доме мне больше не рады, мама без лишних сожалений
отправила меня подальше.
В квартире почти ничего не изменилось, все было так, как до моего
отъезда, не считая слоя пыли, скопившейся за это время.
