За свою не слишком долгую, но
изобилующую интереснейшими происшествиями жизнь лорд Шаридан ди
Джинринн успел получить множество подтверждений простенькому факту:
дворянские корни – это половина индульгенции. Вторую половину
составляли умение быть безукоризненно вежливым (оно прилагалось к
корням) и привычка изображать человека, перед законом кристально
чистого и искренне расстроенного вопросами следователя. Даже
чуточку оскорбленного, но слишком хорошо воспитанного, чтобы это
демонстрировать.
Вежливый человек держит лицо даже в
том случае, если следователь из допросной удалился и в сердцах
велел бросить уважаемого лорда в одиночную камеру. Без
доказательств и показаний свидетелей лорда никак не могли задержать
дольше, чем на трое суток. Двое из них уже прошли, а предъявить
по-прежнему нечего.
Шаридан окончательно утвердился в
решении побыть очень-очень вежливым еще сутки и без единого звука и
возражения отправился назад в камеру, с безупречной сдержанностью
дворянина игнорируя рожи, которые охранники корчили ему в
спину.
В тесной одиночке добавилось мух, и
теперь они постоянно норовили на уважаемого лорда сесть. Если бы
Шаридан не боялся щекотки, проще было бы им позволить: когда мухи
ползали, они хотя бы не жужжали над ухом. Но дворянин всякий раз
дергался, не в силах терпеть, и в результате третьи сутки жил в
непрекращающемся назойливом жужжании, постепенно приходя к выводу,
что это, похоже, один из методов психологического давления.
Но откуда Сыск этих мух берет?
Шаридан представил себе лорда
асессора Ордена Королевы, лично бегающего с сачком по скотному
базару, но смешок сдержал. Во-первых, не подобает, во-вторых, он не
удивится, если именно так дела и обстоят. Лорд асессор обожал
решать вопросы лично. Странно, что на сей раз он заключенного своим
вниманием не почтил. Рассчитывает, что к утру Шаридан не то что
свободу – собственную жизнь променяет на добротную мухобойку?
«Не дождется», – сказал себе лорд ди
Джинринн, ощущая досадную неуверенность в своих словах. Он и
допросную уже воспринимал как отдых.
Ничего, остались всего сутки. Уж
как-нибудь дотерпит. Две трети индульгенции он уже собрал.
С этой мыслью Шаридан улегся на
койку, привычно поджав ноги, и с головой укрылся ветхой простыней.
Мухи немедленно воспользовались моментом, чтобы усесться сверху и
периодически перелетать с места на место, будто пытаясь отыскать
вход к своей вожделенной подставке для потирания лапок, – но
уснуть, судя по торопливым шагам в коридоре, лорду и не
светило.
Кого могло принести на ночь глядя в
пустующий отсек дворцовой тюрьмы?
Шаридан высунул нос из-под простыни,
дернулся, сдул с него муху – и тут же вскочил на ноги, ощущая
полнейшую растерянность. Он и раньше догадывался, что для
определенной категории дворян вторую половину индульгенции
составляет их же собственная глупость, но чтобы до такой
степени…
– Миледи, – все-таки выдавил он из
себя и даже поклонился на положенный градус. За решеткой ты или
нет, а этикет соблюдать изволь. – Какая неожиданность!
Леди Альгринн сунула охраннику
мелодично звякнувший узелок из шелкового платочка. Служака мигом
позабыл, были ли здесь посетители, как они выглядели и о чем
спрашивали, и испарился, не забыв пробурчать что-то в духе: «Ну, он
смирный, леди, но вы если что сразу меня зовите, я прибегу!».
Леди Альгринн едва кивнула, сжала в
руках крошечный ридикюль и дрожащим голосом поведала:
– Если кто-нибудь узнает, что я была
здесь, моей репутации конец!
Кто бы сомневался.
– Вы не должны подвергать себя такой
опасности, – сказал Шаридан и чуть не дернулся, когда очередная
муха исхитрилась сесть ему прямо на щеку. Но в присутствии дамы
выражение лица менять возбранялось, не то что щекой дергать или
руками махать!
