Книга 19
глава 1
Я долго путала голос с речью. Казалось, что если я могу говорить – значит, умею звучать. Если умею объяснить – значит, уже слышна. Но правда оказалась в другом: можно говорить часами, можно уметь подбирать слова, можно даже быть убедительной, но оставаться не услышанной – особенно собой.Мне часто казалось, что я говорю в пустоту. Я говорила правильно, осторожно, стараясь быть понятной. Я вкладывала в речь просьбы, но оформляла их как рекомендации. Я делилась болью, но смеялась в конце, чтобы не показаться слабой. Я нуждалась, но скрывала это за заботой. Я уговаривала себя, что главное – не мешать другим. И если кто-то не реагировал, я не спрашивала: «Ты меня слышал?» Я спрашивала: «А не была ли я слишком навязчивой?»
Так я научилась обходиться без голоса. Научилась читать чужие настроения, предугадывать потребности, говорить ровно столько, сколько от меня ждали. Это было удобно. Меня хвалили за деликатность, за уравновешенность, за умение «не грузить». Никто не знал, какой ценой. Никто не спрашивал, почему, после долгого разговора, у меня внутри оставалась пустота.
Иногда я всё же пробовала. Открывала рот, чтобы сказать важное. Но меня перебивали. Или смотрели так, будто я нарушаю чьё-то пространство. Или замолкали в ответ. И я сдувалась. Не от злости – от бессилия. Будто внутри меня жил голос, но он был завёрнут в несколько слоёв ткани – страхов, приличий, стыда.Я помню один вечер. Мне было больно – по-настоящему. Не физически, нет. Это было то самое ощущение, когда всё вокруг продолжает идти, а ты стоишь, как выброшенная на берег. И я попыталась сказать. Просто сказать: «Мне плохо». Но язык не повернулся. В горле сжалось, как будто мои связки знали: если я произнесу это вслух, мне придётся признать – я не справляюсь. А я же должна справляться. Ведь никто не виноват. Ведь у всех свои трудности. Ведь я взрослая.
Тогда я не сказала. Я сделала чай. Я убрала со стола. Я ответила на сообщения. Я сказала: «Всё хорошо, просто устала». А потом сидела в ванной и чувствовала, как вода, стекающая по телу, кажется более внимательной, чем все слова, сказанные в тот день.Голос – это не только звук. Это не просто тембр, сила, интонация. Это не умение красиво говорить. Настоящий голос – это внутренняя готовность быть. Быть в том, что ты чувствуешь. Быть в своей истине. Быть, даже если она неудобна.
У меня не было этого разрешения. Я его не получила в детстве. Не заслужила в юности. Не отстояла в зрелости. Я долго отказывалась от своего голоса – в обмен на принятие, на похвалу, на безопасность. И в какой-то момент потеряла ощущение, что он у меня вообще был.Когда я начала восстанавливать голос, было страшно. Страшно от мысли, что никто не обязан меня слушать. Страшно, что я могу сказать – и не быть услышанной. Страшно, что мой голос будет звучать слишком остро, слишком громко, слишком ранимо. Но страшнее всего было – звучать самой себе. Услышать то, что долго прятала. Признать то, что обходила стороной.
Первое, что я услышала, – это злость. Не истеричную, не агрессивную, а ту, тихую, накопленную за годы замалчиваний. Она жила в теле: в плечах, в челюсти, в желудке. Она не хотела разрушать – она хотела быть признанной. И когда я позволила себе говорить оттуда, где болит, моя речь изменилась. Я стала медленнее. Честнее. Редко – но точнее.Потом пришла грусть. Не театральная, не демонстративная. А такая, от которой хочется молчать, но не отстраняться. Грусть, в которой можно быть рядом с собой. В которой не нужно спешить к решению. Только быть. И из неё тоже рождался голос – хрупкий, едва слышный, но настоящий.
Я не всегда знаю, как сказать правильно. Иногда я всё ещё сбиваюсь на оправдания. Иногда пугаюсь тишины в ответ. Иногда думаю, что говорю слишком много или слишком мало. Но я больше не отказываюсь от права звучать.Мне не нужно быть громкой. Мне не нужно быть умной. Я не стремлюсь к признанию. Я говорю, потому что внутри меня живёт тот, кто наконец проснулся. Кто не согласен больше быть удобной. Кто не хочет жить в чужих правилах. Кто знает: даже если никто не услышит – я услышу.
