— Мы разводимся, — слова моего мужа,
словно удар хлыста, рассекают тишину квартиры, едва я переступаю
порог. Январский холод, принесённый с улицы, меркнет перед ледяным
ужасом, сковывающим тело. Кровь отливает от лица, а внутри что-то
обрывается, оставляя пустоту и острую, пронзительную боль.
— Что... что значит разводимся? —
мой голос дрожит, превращаясь в жалкий шёпот. — Это Какая-то
больная шутка?
— Анита, — он смотрит куда-то сквозь
меня, будто я уже превратилась в призрак, — у меня будет ребёнок от
другой женщины. — Каждое его слово вонзается в сердце раскалённой
иглой. — Прости. Я правда думал, что смогу любить тебя и без детей,
но... — он замолкает, позволяя тишине резать по живому.
Пятнадцать лет. Пятнадцать лет
совместной жизни превращаются в пепел за считанные секунды. Стою,
оглушённая, раздавленная, хватая ртом воздух, как выброшенная на
берег рыба. Слова застревают в горле осколками разбитых надежд.
— Кто она? — выдавливаю я, уже зная
ответ, уже чувствуя, как реальность раскалывается на "до" и
"после".
— Лара.
Конечно, Лара. Его юная помощница из
нашей фирмы. Двадцать три года, яркая улыбка, влюблённые взгляды
украдкой — как я могла быть такой слепой? Горячие слёзы
прочерчивают на щеках обжигающие дорожки, размывая очертания нашей
некогда уютной прихожей.
— Как ты мог... — шепчу я сквозь
подступающие рыдания, цепляясь за стену, чтобы не упасть. — Она
же... господи, Глеб, она же тебе в дочери годится...
— Не реви, ты уже не маленькая, —
его голос режет, как заточенное лезвие. Глеб равнодушно обходит
меня, сжимая ручку чемодана побелевшими пальцами — того самого
чемодана, который я подарила ему на нашу десятую годовщину. — В
сорок пять пора научиться отпускать.
Последний удар он наносит с холодной
расчётливостью профессионального палача:
— И освободи квартиру, даю тебе
неделю, я пока поживу у Лары . Я оформил её до брака, так что
можешь не тратить деньги на адвокатов. — Он на мгновение
задерживается у двери. — О фирме даже не думай — она по всем
документам записана на моего отца. Ты не получишь ничего.
Собственно, — его губы кривятся в подобии улыбки, — как и
заслуживаешь.
Входная дверь захлопывается с глухим
стуком, похожим на звук падающей крышки гроба. В оглушительной
тишине пустой квартиры я сползаю по стене на пол, обхватывая колени
руками.
Мир вокруг меня начинает плыть, как
дым, и каждый вдох становится невыносимо тяжёлым. Сердце стучит в
груди, не оставляя мне ни единой минуты покоя. В глазах темнеет, и
что-то холодное поднимается изнутри, сжимающее грудь, не позволяя
мне дышать.
Я пытаюсь сосредоточиться на звуках
вокруг — гул городских машин за окном, чьи-то шаги в коридоре. Но в
ушах стоит гудение, оглушающее и непрекращающееся.
Вскоре разум начинает паниковать,
как будто осознавая, что что-то не так. Холодный пот выступает на
лбу, а руки, ранее крепко впившиеся в стену, теперь дрожат,
опасаясь отпустить её. Я чувствую, как колени слабеют, и вот уже
никакие усилия не спасают меня от падения. Невыносимая тяжесть
накрывает, как мгла, пресекая все мысли и желания.
Зачем он это сказал? Глеб. Его
слова, такие холодные и безразличные, теряются во многоголосом
хаосе в моей голове.
Картинка расплывается, и я теряю
связь с реальностью, словно проваливаюсь в бездну.
А следом мне становится так легко.
Словно все оковы разом скинуты и я наконец могу дышать.
Открываю глаза и застываю, не
понятно где оказавшись. На больницу точно не похоже. И в руках
книга какая-то.
— Алисия, что стоишь? Свободна.
После восемнадцати в приюте делать нечего. А этот гримуар
единственное, что было при тебе на пороге.
Я оглядываюсь по сторонам, в поисках
той к кому она обращается. Но в кабинете кроме нас никого нет.
Отмечаю, что чувствую себя довольно легко и хорошо. Ни
головокружения, ни боли.
