Тишина еще не умерла, но уже была ранена. Первый удар нанес едва слышный свист – рассеченная сталь крыльев проснувшейся сойки. Второй был сухим и хлёстким, как удар кнута – треск мертвой ветки под чьей-то осторожной лапой.
Любомир не спал. Он лежал на просмоленной шкуре поверх елового лапника и слушал, как ночь уступает свои права. Он проснулся не от света, которого еще не было, и не от холода, от которого его защищали толстые земляные стены. Он проснулся от перемены в дыхании леса. Оно стало реже, глубже, словно старый зверь перед прыжком. Утренний хищник вышел на охоту. Значит, пора.
Он поднялся без единого звука. Тело, привыкшее к полумраку его землянки, двигалось плавно, как вода в лесном ручье. Не нужно было щуриться или искать опору. Он знал здесь каждый выступ, каждый уступ разглаженной глины на стенах, каждую неровность утоптанного земляного пола. Воздух был плотным, пах сырой землей, смолой и остывшими углями в очаге.
Его утренний ритуал не имел ничего общего с людским. Ни молитв богам, ни поспешных сборов. Он лишь окунул лицо в ледяную воду в деревянной кадушке, ощущая, как она смывает остатки сна и обостряет чувства. На поясе – длинный нож в ножнах из промасленной кожи. За спиной – короткий, но мощный тисовый лук. Без колчана. Три стрелы с широкими наконечниками он просто заткнул за пояс. Больше не понадобится.
Дверь, подогнанная так плотно, что не пропускала и лунного луча, открылась без скрипа. Лес встретил его волной холодного, чистого воздуха и тишиной, полной жизни.
Он двинулся не по тропе. Тропы – для людей и ленивых зверей. Он скользил между стволами сосен, его мокасины из лосиной кожи не издавали ни шороха. Его глаза читали землю как самую подробную берестяную грамоту. Вот, у корней старого дуба, россыпь свежего помета. Лиса. Прошла меньше часа назад, направляясь к оврагу. Он отметил это без интереса, она ему была не нужна. А вот свежий погрыз на молодой осине. Заячьи зубы. Это уже ближе.
Его путь лежал к первой ловушке-удавке, поставленной на заячьей тропе. Он увидел результат издалека. Петля из конского волоса была натянута, куст орешника, служивший пружиной, выпрямлен. В силке бился крупный беляк. Любомир подошел, не торопясь. Он не видел в глазах зверя ни страха, ни мольбы. Он видел лишь отчаянное желание жить, которое сейчас оборвётся. Одной рукой он перехватил задние лапы зайца, второй – совершил короткое, отработанное годами движение. Сухой хруст шейных позвонков был громче, чем его шаги. Тело зверя в последний раз содрогнулось и обмякло. Теплое, тяжелое. Любомир привычно сунул его в заплечный мешок из грубого полотна.
Следующие три петли были пусты. Лишь на одной остался клочок шерсти. Ушел. Любомир не чувствовал досады. Лес дал, лес взял. Это был его единственный закон.
Пятая ловушка принесла ему второго зайца. И снова та же будничная работа смерти. Быстро. Эффективно. Беззлобно.
Дальше его путь лежал к замаскированному плетню, который направлял птиц к зерну, рассыпанному у силков-очепов. Здесь ему повезло. В петле бился рябчик, глупая и вкусная птица. Его смерть была ещё проще – один рывок.
Он возвращался к землянке, когда солнце едва окрасило верхушки самых высоких сосен. Вес за плечами был привычным и правильным. Хватит на три дня. Может, на четыре. На опушке, где вековые деревья уступали место мелколесью, он остановился. Отсюда, с невысокого холма, был виден его дом – приземистый, почти сливающийся с землей холмик, из которого тонкой струйкой поднимался едва заметный сизый дымок от тлеющего очага. А дальше, в низине, у реки, он увидел то, что всегда вызывало в нём глухое, необъяснимое раздражение.
