Глава первая: Шрам Ариадны
Всегда, ровно за мгновение до первого разреза, в операционной воцарялась особая, звенящая тишина. Она не была пустотой – она была насыщена сосредоточенной энергией десятка людей, сфокусированных на одном квадратном сантиметре человеческой плоти. Шум системы вентиляции, ровное сипение аппарата искусственной вентиляции лёгких, прерывистый пик мониторов – всё это сливалось в единый саундтрек ритуала, где главным жрецом был он, доктор Артём Каменев.
– Скальпель.
Его голос, приглушённый маской, был спокоен и лишён всякой аффектации. Сестра-инструментальщица привычным движением вложила холодную рукоятку в его протянутую ладонь. Под тонким слоем латекса пальцы помнили каждую микронеровность инструмента. Артём сделал вдох. Воздух, пахнущий антисептиком и холодной сталью, заполнил лёгкие. Взгляд скользнул по белоснежному полю, очерченному стерильным бельём, в центре которого лежала бледная, почти восковая кожа живота пациентки. Грыжа. Казалось бы, рутинная операция. Но для Артёма ни одной рутинной операции не существовало.
Лезвие коснулось кожи – точное, безжалостное, выверенное движение. Алый ручеёк тут же выступил из-под разреза. Мир сузился до раны. До мышечных фасций, жировой прослойки, апоневроза. Его руки, словно живые существа, обладающие собственным разумом, двигались с гипнотической точностью: коагуляция сосудов, раздвигание тканей, выделение грыжевого мешка. Ассистенты ловили каждый его жест, сестра предвосхищала следующие инструменты. Это был танец. Сложный, смертельно опасный танец на лезвии бритвы, где партнёром была сама жизнь.
Именно в такие моменты к нему и приходило Оно. То чувство, которое он не мог описать ни в одном медицинском учебнике. Оно начиналось как лёгкое головокружение, едва уловимое изменение давления в височных долях. Затем появлялось цветовое пятно на внутренней стороне век – сегодня оно было тёплым, золотисто-янтарным. И пальцы начинали… слышать.
Он чувствовал не просто ткани. Он ощущал самую суть плоти, её скрытый потенциал, её память. Коллагеновые волокна пели ему тихую, монотонную песню, клетки шептались на языке белков и ферментов. Это был хаос, живой и пульсирующий, но в его руках он обретал форму. Все хирурги в какой-то степени были скульпторами, но Артём… Артём был дирижёром. Он не просто сшивал, он убеждал плоть принять новую конфигурацию, более совершенную, чем та, что была дана ей от природы.
Грыжевой мешок был ушит. Наступала та часть операции, которую в официальном протоколе называли «пластикой апоневроза», а Артём в мыслях именовал «тихой работой». Он наложил шов, но не стал его затягивать до конца. Кончик иглы замер. Он закрыл глаза на долю секунды, позволив янтарному пятну позади век заполнить всё поле зрения. Его пальцы, держащие иглодержатель, ощутили лёгкую вибрацию, словно по живым нитям ткани пробежал ток сверхнизкого напряжения.
Он не приказывал. Он предлагал.
Сложитесь, – шептало его сознание, обращаясь к клеткам, к фибробластам, к всему этому микрокосму под его пальцами. Сложитесь не в беспорядочный рубец, а в узор. В нечто прекрасное.
Это было сродни игре на невидимом инструменте. Лёгкое натяжение, едва уловимое смещение, мысленный образ, проецируемый прямо в плоть. И ткань отвечала. Он чувствовал, как волокна коллагена начинают выстраиваться не хаотично, а по спирали, образуя сложную, фрактальную структуру, похожую на папоротник или морозный узор на стекле. Шрам, который останется после этой операции, не будет уродливым багровым шнуром. Он будет похож на изящную, золотистую ветвь, проступающую сквозь кожу. На нежный автограф тела, свидетельствующий не о травме, а о преображении.
