Туман над Темзой в тот октябрьский вечер 1887 года был особенно густым – не обычным лондонским смогом, а чем-то более плотным, почти осязаемым, словно сама память города материализовалась в воздухе. Элиза Торнфилд знала такие ночи. В такие ночи к ней приходили самые сложные случаи.
Она стояла у окна своей мастерской на Блумсбери-стрит, наблюдая, как газовые фонари превращаются в размытые золотые пятна в молочной дымке. Её пальцы машинально перебирали флаконы с эфирными маслами на подоконнике – лаванда для успокоения разорванных нервов, розмарин для восстановления утраченных воспоминаний, вербена для изгнания кошмаров. Каждый аромат был инструментом в её необычном ремесле.
Элиза Торнфилд была реставратором душ.
В отличие от обычных реставраторов, работавших с холстами и красками, она имела дело с гораздо более хрупким материалом – человеческими душами, повреждёнными горем, потерями, предательством или просто жестокостью мира. Её мастерская напоминала одновременно художественную студию и алхимическую лабораторию: здесь соседствовали тончайшие кисти из соболиного волоса с колбами, наполненными переливающимися эссенциями эмоций, а мольберты стояли рядом с витринами, где в хрустальных флаконах хранились дистиллированные воспоминания.
Стены были увешаны необычными "картинами" – это были не изображения, а заключённые в рамы фрагменты исцелённых душ, каждый светился собственным внутренним светом. Золотистое сияние радости соседствовало с серебристыми нитями надежды, а глубокие фиолетовые оттенки мудрости переплетались с нежно-розовыми завитками новой любви. Это была галерея человеческого опыта, преображённого из боли в красоту.
Элиза провела пальцем по корешкам кожаных томов на полке – «Анатомия печали» Мерлина Ашворта, «Трактат о восстановлении разбитых сердец» леди Моргвет, «Алхимия забвения» неизвестного автора. Каждая книга была написана кровью сердца – в буквальном смысле, ведь только так можно было передать истинную суть работы с душами.
Часы на каминной полке пробили девять. Элиза ожидала прибытия последнего клиента дня – молодой вдовы, чья душа была изъедена не только горем по умершему мужу, но и чувством вины за то, что она всё ещё жива. Случай непростой, но типичный для её практики. Элиза уже приготовила специальные пигменты: лунный серебряный для работы с утратой и оттенок рассвета для пробуждения воли к жизни.
Но вместо тихого стука в дверь, который она ожидала, раздался звук разбитого стекла.
Элиза обернулась и увидела, что одна из её самых ценных эссенций – флакон с концентратом забвения – лежит на полу в осколках, а его содержимое растекается серебристой лужицей. Но разбить его было невозможно – флакон был заговорён против любых повреждений. Это могло означать только одно: в мастерскую проникла сила, способная разрушать магические защиты.
– Простите за беспокойство, – раздался голос за её спиной.
Элиза медленно повернулась. В центре мастерской стоял мужчина – высокий, одетый в безупречный чёрный костюм, который, казалось, поглощал свет. Его лицо было аристократически бледным, с резко очерченными скулами и губами, которые, вероятно, забыли, как улыбаться. Но больше всего поражали глаза – они были цвета бури, серо-синие, с серебристыми искрами, и в них была такая боль, что у Элизы на мгновение перехватило дыхание.
– Как вы попали сюда? – спросила она, инстинктивно отступив к столу с инструментами. – Дверь заперта, и на ней защитные заклинания.
– Я пришёл не через дверь, – ответил незнакомец. Его голос был низким, бархатистым, но в нём слышались какие-то неземные обертоны, как эхо грозы в далёких горах. – И ваши заклинания не действуют на таких, как я.
