Виктория шла по вечерней улице,сегодня она освободилась с подработки раньше, на часах было 18:36, шла не спеша перебирая в уме список дел, которые нужно успеть до ночи. Проверить черновик диссертации, перебрать собранную за день информацию, помочь сестре с алгеброй, занести маме чашку ромашкового чая – та плохо спала последнее время, особенно в день годовщины гибели отца.
Ветер шевелил темные пряди волос, выбившиеся из её небрежного пучка. В руках – пара пакетов с недорогими продуктами из супермаркета у станции.
– Вик, ты где? – раздался звонок сестры. Голос Лизы звучал так, будто она уже в пятый раз пыталась дозвониться.
– Через десять минут буду дома, – автоматически ответила Виктория, ускоряя шаг.
– Мама опять достала тот альбом…
Виктория сжала телефон. Она знала, какой именно. Тот, где отец – высокий, улыбчивый – обнимал их всех на пикнике у озера. За несколько недель до обвала в шахте.
– Скажи, что я везу её любимое овсяное печенье с шоколадной крошкой.
Виктория свернула на короткую, узкую улицу, зажатую между двумя рядами многоэтажек-близнецов. Их фасады, когда-то бежевые, теперь походили на пожелтевшие страницы старого учебника: трещины в штукатурке, балконы с ржавыми решётками, а кое-где – яркие пятна свежей краски, будто заплатки на поношенном пальто. Её дом, девятиэтажный кирпичный дом с облупившейся штукатуркой на подоконниках. Среди других домов он выделялся своими арками входов, украшенными мозаичными узорами, которые уже начали стираться. Ветер гнал по асфальту обёртку от шоколада и шелестел листьями в чахлых палисадниках, где бабушки летом высаживали бархатцы и календулу.
Дверь подъезда, некогда серая и непреклонная, ныне покрытая ржавчиной, давно утратила свою первоначальную привлекательность. Ручка болталась, словно больной зуб, а окно было заделано клейкой лентой ещё с прошлой зимы, когда Лиза, следуя совету из ютуб, пыталась улучшить теплоизоляцию дома. В сетке окон, как в гигантском калейдоскопе, мелькали жизни соседей: на третьем этаже мерцал синий телевизор, на пятом – маячила тень с веником, а на их восьмом… Там, за занавеской с кружевом, горел тусклый свет прихожей.
– Опять не выключила, – вздохнула Виктория, представляя, как сестра, увлёкшись перепиской или рисованием, оставила лампу светиться в пустом коридоре.
Лифт, конечно, снова не работал. Поднимаясь по лестнице, Виктория слышала, как эхо шагов смешивается с голосами из квартир: за дверью №34 плакал младенец, в №55 звенела посуда, а на шестом этаже пахло жареной картошкой с курочкой. Воздух в подъезде был густым – аромат старых ковров, сырости и чьих-то духов «Красная Москва», застрявших здесь с девяностых.
Дойдя до своей квартиры – их дверь была типичным продуктом своей эпохи – массивная стальная плита в порошковом покрытии под «премиальный» орех, с вечно заедающим цилиндровым замком, потертой латунной ручкой.
Переведя дух, готовя себя успокаивать мать и приводить ее в чувства.
– " Уже столько лет прошло, ну сколько можно"—подумала про себя Виктория, открывая входную дверь. – она вставила ключ, уже зная, что увидит: куртку Лизы, брошенную на табурет, её же розовые кеды разбросанные в разные стороны на полу и не выключенный свет. Дверь скрипнула, как всегда. Этот звук – ровно три тона выше среднего «до» – Виктория запомнила с детства. Отец обещал смазать петли, но так и не успел.
– Я дома! – крикнула она, стараясь, чтобы голос звучал бодро.
– Вика дома-а-а! – крикнула Лиза из глубины квартиры, и где-то в ответ захлопнулась дверь балкона.
Мама сидела за столом, пальцы медленно перелистывали пожелтевшие фотографии. Перед ней – две чашки: одна с остывшим чаем на дне, вторая – пустая, отцовская, с надписью «Лучшему папе».
