Уэйлон Джозеф с дымящейся сигаретой быстро присел на корточки за трибуной бейсбольного поля, прячась от жены.
В июньском небе висела дневная луна, а под ней играли в бейсбол мальчишки. То и дело над полем проносился мяч и в воздухе мелькали маленькие перчатки кэтчеров. Весь остальной парк, разбитый здесь, в южной оконечности Меркьюри, ― с затхлым прудом и покосившейся беседкой, ― как будто отступил от стадиона. Межштатная магистраль I-80 тянулась совсем рядом ― к ней вела обсаженная кедрами дорога, ― и все же Уэй сейчас не слышал ни громыхания, ни рева моторов проносящихся по ней грузовиков.
Воздух вокруг казался тяжелым и густым. Как мед. Как вожделение.
Уэйлон постучал пальцем по «салемской» сигарете, стряхивая на землю пепел. «Сегодня, ― сказал он мысленно. ― Сегодня ты должен все ей сообщить». То же самое говорил он себе вчера. И позавчера. И каждый день с того момента, как последний раз наведался в банк.
Меж тем сквозь заржавелую обшивку трибуны стало видно Марли ― подернутая желто-рыжими разводами планка разделяла ее точно пополам. В ярко-розовой тренерской бейсболке и джинсовых шортах, с развевающимися на ветру золотисто-каштановыми волосами, она казалась едва достигшей восемнадцатилетия ― как в ту пору, когда Уэйлон в нее влюбился. Когда была школьной любовью не его одного.
Марли высоко вскинула руку, и команда восьмилетних мальчишек замерла в ожидании, что она скажет.
– Собрались, пацаны! ― крикнула она игрокам в дальнем конце поля.
Воздух разрезал резкий звук ― бэттер[1] команды противника высоко отбил мяч. Центральный принимающий мяч поймал, и на этом иннинг завершился.
Уэйлон прижался лбом к горячему металлу трибуны. Хватило всего пары слов из уст Марли, чтобы мальчишки сконцентрировались. Она умела управлять людьми ― хоть и сама порой того не замечала. За минувшие восемь лет в их браке столько всего крутилось вокруг силы и влияния. Кто ими обладал, кто их лишался. Этакое зыбкое, постоянно меняющееся положение весов.
Ликующе вскрикнув, Марли выхватила из ближней стайки игроков мальчонку и усадила себе на бедро. Сделала она это так легко и радостно, будто вся жизнь являла собой нескончаемый праздник и светлый летний день. Даже ногти у нее на ногах были выкрашены ярко-розовым цветом. Уйэлон же лишь испускал зловонный дух в своем заляпанном смолой рабочем костюме и грязных ботинках. Прочие отцы ― мужчины, с которыми Уйэлон когда-то ходил в старшую школу и у которых хватало сейчас смелости сидеть на трибуне, а не трусливо прятаться за ней, ― дружно зааплодировали его сыну, когда тот появился у скамейки запасных.
– Зоркий глаз! Отличный глазомер! ― выкрикивали они, когда судья засчитал команде два мяча подряд, притом у самих отцов глаза не отрывались от покатого бедра Марли в шортах, от ее оголенных по жаре ног.
«Похотливые шакалы, ― думал Уэйлон. ― Прям все до единого».
Не зная об этом, Марли сунула в рот новую пластинку мятной жвачки. Когда сын занял на поле место подающего, в ее блестящих глазах Уэй увидел огонек надежды. Как будто в этом мальчишке Марли находила все недостававшие Уэйлону добродетели. И действительно, парень был ими наделен сполна. Веснушчатый и храбрый, как Марли, безоговорочно преданный и честный. На поле он отбивал самые сложные мячи так, словно его сердце никогда не знало горя, обегал базы так, будто время для него не способно было истечь. Он был таким, каким всегда мечтал стать Уэйлон.
