Время близилось к десяти вечера, в
сентябре уже темно в этот час. И погода стояла пасмурная, ни луны,
ни звёзд. Свет шёл только от фонарей, правда они понатыканы на
каждом шагу по всей территории вокруг дома, так что, казалось,
будто и не ночь вовсе. После двенадцати иллюминацию гасили,
оставляли только светильники, запрессованные в тротуар, но сейчас
белые слепящие шары на высоких чугунных опорах лупили нещадно, не
оставляя, наверное, ни одного тёмного угла.
С металлическим дребезжанием
медленно разъехались ворота.
По дорожке, что выводила ровную дугу
от ограды до дома, зашуршали шины. Максим прильнул к окну, хотя и
так знал – это она. Алёна, сводная сестрица… аж зубы от глухой
ярости свело...
Отец с утра предупредил всё
семейство. Поставил, что называется, перед фактом. А накануне
вечером Максим слышал, как они с матерью ругались. То есть, большую
часть разговора разобрать он не мог, как ни напрягал слух, хотя
специально засел в библиотеке, примыкающей к отцовскому кабинету.
Но затем градус беседы резко повысился, и кое-что удалось
перехватить. Мать с надрывом причитала:
– Где это видано, чтобы внебрачную
дочь привозили к законной жене и детям? Как теперь выйти в свет?
Как людям на глаза показаться? Все ведь обсуждать будут. Такой
стыд, такой позор …
Отец сначала отмахивался, мол,
пообсуждают и перестанут. Потом стал раздражаться, а под конец
рявкнул:
– Кто бы говорил о позоре! Я же
принял твоего ублюдка, усыновил, делаю для него всё, что нужно и
даже больше, и ничего, живу вот как-то, не умер, терплю его
выходки. И ты потерпишь.
«Ублюдок» больно царапнуло. Хотя
пора бы привыкнуть, давно пора. Не в первый же раз он так, не во
второй и даже не в десятый. Но Максим всё равно заметно напрягся.
Стиснул челюсти так, что выступили желваки. Взгляд серых глаз
потемнел, ноздри едва заметно раздулись.
«Сука, – прошептал Максим под нос. –
Тупой урод». И, отшвырнув книгу, взятую наобум со стеллажа на
случай, если кого ещё занесёт в библиотеку, вскочил с кресла и
стремительно вышел.
Вообще, «тупой урод» ему
действительно не отец, а просто муж его матери. Максима он усыновил
семнадцать лет назад, и до сих пор его распирало от собственного
благородного жеста. Но Максим звал его отцом. Во-первых, уже вошло
в привычку. А во-вторых, ну как его ещё называть? Отчим, что ли?
Тупо. Дмитрий Николаевич? Да пошёл он. Пусть миньоны так его зовут.
И потом, говоря «отец», Максим, скорее, ёрничал и стебался, чем
говорил всерьёз. Тон у него, во всяком случае, был при этом самый
что ни на есть издевательский. Дмитрия Николаевича аж
передёргивало, что доставляло пацану искреннюю радость.
Настоящий же, биологический, папаша
сгинул в неизвестном направлении, даже не дождавшись появления
своего отпрыска. Мать утверждала, что он погиб, но всякий раз
путалась в подробностях, и Максим подозревал, что на деле всё было
отнюдь не так трагично-романтично.
Раньше его это терзало, не давало
покоя, а теперь, да, в общем-то, давно уже, стало плевать.
Так вот за завтраком отец-отчим
объявил:
– Алёну привезут сегодня вечером.
После работы отправлю за ней машину. Отныне она будет членом нашей
семьи, поэтому прошу всех отнестись к ней соответствующим
образом.
Сам он при этом глаз не поднимал от
тарелки с нетронутыми блинчиками и цедил через силу каждую
фразу.
– Вы должны помнить, что она – моя…
дочь. – А это слово он выдавил и вовсе с превеликим трудом, затем
строго взглянул на мать: – Значит, и тебе, Жанна, тоже. Ну а вам –
сестра.
– К ублюдкам этот родственный
призыв, надеюсь, не относится? – ухмыльнулся Максим.
Отец вспыхнул, но Артём, всеобщий
любимец, поспешил вклиниться.
– Пап, не переживай. Встретим,
примем, как положено. Всё будет хорошо.
