Стеклянные горы, аббатство арх.
Люциана
Добротный экипаж, запряжённый четвёркой лошадей, с шестёркой
сопровождающих конников в тёплых овчинных тулупах, остановился у
ворот аббатства архангела Люциана, покровителя несущих свет миру, в
четверг, день Громовержца, ровно без четверти десять утра. Как раз
звонарь коротко ударил в малый колокол, и пронзительно чистый звук,
усиленный магией ветра, прокатился над пустынным двором.
Дребезжащим хором вздрогнули стёкла в высоких стрельчатых окнах
главного здания и примыкающей к нему школы, и каждая в обители, от
аббатисы до последней служанки, услышала призыв к молитве Творцу и
богам.
В отличие от хозяев, вернее, хозяек, гости благочестием не
отличались, заколотили в запертые монастырские ворота, не дав даже
имени Неназываемого произнести, не то что закончить молитву. Старый
привратник, в центре двора разгребающий обильно выпавший ночью
снег, недовольно сплюнул сквозь зубы:
— И кого принёс Огненный в этот час и в такую-то даль?
За пять дней до великого праздника Рождества Христова и Дня
славы волхвов и пророков лишь жители долин ждут гостей. Прошедший
накануне снегопад сделал Стеклянные горы местом негостеприимным и
опасным даже для опытных путников. Так что старый Ансельм гостей
сегодня не ждал, думал дочистить снег и мечтал о кружке горячего
чая с малой толикой перцовой настойки на майских жуках — подарке за
добрую службу от благочестивой аббатисы Брындуши на прошлый
Самайн.
Пристроив в рукотворный сугроб широкую, самолично справленную из
дуба лопату, Ансельм поковылял к воротам — без спешки и чинно. А
куда торопиться ветерану трёх великих войн, потерявшему руку до
локтя в последней из них? Деревянный протез служил исправно,
благодарение Светозарному и сёстрам-целительницам, а вот ноги от
старости да в такую погоду иногда подводили.
Ансельм пока справлялся травками да притираниями, но всё чаще
подумывал попроситься в пациенты к одной из целительниц-выпускниц.
Чай, не откажут, да и постараются, не чужой он им всё же, и
вырастят ему хорошие новые ноги. Пусть поскрипывают, как рука, были
б такими же крепкими и долго служили.
— Кто тревожит святых сестёр в дни молитв и поста? — крикнул он,
не открывая окошка. Как и положено уставом, в руке держал защитный
амулет — даже попади ему в грудь стрела, успеет поднять
тревогу.
Серебряная монета с большой дыркой в центре, отлитая на
монастырском чеканном дворе и нанизанная на крепкий кожаный шнурок,
раскачивалась по движению часовой стрелки. Добрый знак говорил, что
тревога на сердце поднялась зря, гости — мирные люди. Но не для
того Ансельм прошёл три войны, отдав хвостатым всего лишь руку,
чтобы верить знакам, а не своим глазам и чутью.
Из-за ворот пованивало, пусть не шибающей в нос острой злобой,
но кисловатым душком неуверенности и чуть сладким — неправды.
Может, маленькой, может, большой, но дело ли вести себя так на
пороге дома хранимых богами сестёр? Нет, не нужны здесь такие
незваные гости. Так Ансельм им и сказал, не пожалев крепкого
солдатского слова.
— Герцог Сташевский прислал карету и сопровождающих за дочерью,
— строго ответили из-за ворот. — Оконце-то приоткрой, добрый
человек. Дам тебе верительную бумагу.
Ансельм нахмурился, жуя длинный ус по нехорошей привычке: «Это
за Агнешкой, что ли, племянницей аббатисы Брындуши? Сколько ей уже?
Восемнадцать точно исполнилось, выпускница же. Дело плохо, раз
перед праздниками забирают. Как бы ни просватали. Эх, как же
благочестивая-то расстроится. Три дня одни щи хлебать будем».
Отправил бы он восвояси незваных гостей, даже не разбирая их
дело, но не привратникам вступать в бой с высшей знатью, тем более
не кто-то, а отец за дочкой прислал. Оконце пришлось
приоткрыть.
