Алексей Крылов сидел неподвижно перед многомерной проекцией данных, слабо мерцающей в полумраке подземной лаборатории. Сложное переплетение волнистых линий, представляющих сигнатуры гравитационных волн, казалось, пульсировало в такт с его сердцебиением. Международная обсерватория гравитационных волн, погребенная глубоко в вечной мерзлоте сибирской тайги, была самым тихим местом на планете – или должна была быть таковым.
Но Вселенная никогда не бывает по-настоящему тихой.
– Снова проявляется, – пробормотал он, потянувшись к сенсорному интерфейсу и увеличивая фрагмент трехмерного графика. – Тот же самый паттерн.
Над головой, в почти двух километрах массивной породы, бушевала февральская метель, но здесь, в тщательно изолированном комплексе МОГВ, царила неестественная тишина. Тишина, необходимая для того, чтобы уловить тончайшие колебания пространства-времени, создаваемые космическими катаклизмами, происходящими в миллиардах световых лет от Земли.
Алексей потер покрасневшие глаза. Его отражение в черной поверхности неактивной голографической панели выглядело призрачным – бледное лицо с впалыми щеками, обрамленное растрепанными темными волосами, в которых уже проступала седина, несмотря на его тридцать восемь лет. Последние три недели он спал не больше четырех часов в сутки, одержимый этими странными повторяющимися паттернами в данных.
Паттернами, которые, по всем законам физики, не должны были существовать.
– Система, воспроизведи последовательность GWE-2043-29B через звуковой интерфейс, – скомандовал Алексей.
"Сонификация активирована," ответил мягкий женский голос искусственного интеллекта обсерватории. "Воспроизведение с замедлением в 10^22 раз."
Лаборатория заполнилась странной, неземной мелодией. Слияние черных дыр, преобразованное в звук, обычно напоминало короткий, глубокий удар гонга, за которым следовало возрастающее по частоте "чириканье". Но в этой последовательности было нечто большее – тонкие вариации, микроскопические модуляции в стандартном паттерне. Если бы Алексей не провел последние пятнадцать лет, изучая эти сигналы, он никогда бы не заметил разницы.
"Элли заметила бы," подумал он с болезненным укусом знакомой тоски.
Элеонора. Он редко произносил ее полное имя даже мысленно. Пять лет прошло с тех пор, как она погибла, но воспоминания все еще обжигали, словно открытая рана. Его жена, блестящий композитор, обладала тем, что она в шутку называла "абсолютным вселенским слухом" – сверхъестественной способностью находить структуру и гармонию в самых хаотичных звуках.
– Ты слышишь это, Лёша? – Элеонора сидела за роялем в их квартире в Цюрихе, проигрывая странную, диссонирующую последовательность аккордов. На ее лице было выражение полной сосредоточенности, темные кудри падали на плечи, пальцы танцевали по клавишам с нечеловеческой точностью.
– Слышу что? – спросил он, оторвавшись от голографических уравнений, проецируемых над его рабочим столом.
– Узор. Он повторяется, но не линейно. Это похоже на… – она замолчала, ища подходящее сравнение, – на эхо, которое меняется при каждом отражении, но остается узнаваемым. Как музыка сфер Пифагора, но гораздо сложнее.
Он улыбнулся и подошел к ней, положив руки ей на плечи.
– Ты и твоя музыка сфер. Иногда мне кажется, что ты понимаешь больше о структуре космоса, чем все мои коллеги-физики вместе взятые.
Она повернула голову и поцеловала его руку.
– А мне кажется, что ты просто не умеешь слушать, профессор. Вселенная разговаривает с нами постоянно. Ее язык – это математика, физика, музыка – все это разные проявления одного и того же. – Она снова заиграла, на этот раз другую последовательность. – Этот фрагмент я назвала "Диалог черных дыр". Я написала его после того, как ты показал мне данные о гравитационных волнах от твоего первого наблюдения.
