Рассвет над Виареджо всегда был особенным. Золотистые лучи солнца медленно скользили по волнам Тирренского моря, превращая воду в жидкое серебро. Соленый бриз приносил с собой запах водорослей и свободы – аромат, который состоял из тысячи оттенков: йода и тины, рыбьей чешуи и морской пены, древесины рыбацких лодок и дегтя. Это был тот самый час, когда древняя Этрурия просыпалась в Тоскане, когда время словно замерло между вчерашним днем и сегодняшним утром.
Альберто Фиоре знал это побережье как свои пять пальцев. Семьдесят два года жизни, из которых пятьдесят он провел в море, научили его читать каждый знак природы – от едва заметной ряби на воде до цвета облаков на горизонте. В его загорелых руках, покрытых сетью морщин и старых шрамов от рыболовных крючков и соленой воды, покоилась пара весел, отполированных до блеска годами работы. Сегодня утром море было спокойным, почти зеркальным, что обещало хороший улов.
Но что-то было не так.
Альберто почувствовал это нутром, тем самым шестым чувством, которое развивается у людей моря. Вода казалась слишком тихой, слишком покорной – не той живой, дышащей стихией, которую он знал всю жизнь. Даже волны накатывали на берег с каким-то нехарактерным шепотом, словно боялись нарушить чью-то вечную тишину.
Чайки вели себя странно – кружили над одним участком пляжа плотной, тревожной стаей, но не садились. Их крики звучали не как обычное требование рыбы или хлеба, а как предупреждение, как причитание на древнем языке, который понимают только ветер и волны. Белые крылья мелькали в утреннем свете, то сверкая, то пропадая в золотистой дымке тумана, и в их полете было что-то отчаянное, почти человеческое.
– Странное утро, – пробормотал он себе под нос, поправляя потертую бейсболку с выцветшим логотипом какой-то футбольной команды.
Положив весла в лодку так, чтобы они легли крест-накрест – старая примета на удачу, – Альберто неспешно пошел к тому месту, которое так беспокоило птиц. Его резиновые сапоги шлепали по мокрому песку, оставляя глубокие следы в зыбучей смеси воды и мелких ракушек. Каждый шаг сопровождался тихим хрустом – под ногами ломались крошечные домики моллюсков, смешивались водоросли и обкатанное морем стекло.
Песок здесь был особенным – не золотистым, как на открытых участках пляжа, а серебристо-серым, почти металлическим в утреннем свете. Он казался живым: то проваливался под ногами, то становился упругим и твердым. Мелкие крабы разбегались в стороны, оставляя на влажной поверхности крошечные следы своих лапок – целые созвездия отпечатков, которые волны тут же стирали.
Утренний туман еще не полностью рассеялся, и пустой пляж казался призрачным и нереальным. Туман этот был не обычным – он стелился низко, почти по щиколотку, и в нем плавали какие-то фосфоресцирующие искорки. Каждое движение Альберто поднимало в воздух облачка соленых брызг, которые мгновенно растворялись в молочно-белой пелене.
Рыбак остановился, достал из кармана старые очки в проволочной оправе и протер их краем рубашки. Зрение уже было не то, что в молодости, а туман делал очертания предметов размытыми и обманчивыми.
И тогда он увидел ее.
Сначала Альберто подумал, что это манекен или скульптура – настолько неестественной, застывшей казалась поза. Обнаженная женщина лежала на спине, ее длинные каштановые волосы веером расстилались по песку, словно темные водоросли, выброшенные приливом. Влажные пряди создавали сложный узор вокруг бледного лица, в котором, даже при беглом взгляде, угадывалась красота.
