Глава 1: Пролог: Тень «Посейдона»
Слова висели в воздухе медблока «Посейдона» – не звуком, а гнилостным газом, отравляющим саму мысль. «Цикл завершен. Начинается Очищение. Семена должны уцелеть». Они впились в сознание Альмы, Джефа, Фринна, словно ледяные осколки, выжигая последние хрупкие иллюзии спасения. Ковчег не был убежищем. Он был стальным саркофагом, по воле случая захватившим обломки старого мира и утянувшим их на самое дно, под восьмикилометровую толщу воды, ставшей их небом – вечным, беззвездным, давящим.
Тень «Посейдона» накрыла их целиком.
Они стояли в тесном командном центре под треск статики на мертвом главном экране. Капитан Элис Ванн, ее лицо – высеченная из базальта маска, лишь в глубине глаз мерцали отсветы подавленной ярости и леденящего отчаяния. Альма чувствовала холод стали переборки спиной, будто ковчег уже смыкал свои челюсти. Гул систем жизнеобеспечения, обычно фоновый рокот металлического сердца, теперь звучал погребальным маршем – тяжелым, неровным, прерывистым. Воздух был спертым, отдавал озоном коротких замыканий, ржавчиной, пылью и чем-то еще – сладковатым, словно тление надежды.
«Посейдон» был гигантом, раненым в самое сердце. Городом-ульем, высеченным из титана и отчаяния, брошенным в вечную ночь. Аварийное освещение рисовало на стенах призрачные узоры теней, превращая бесконечные коридоры в лабиринты полумрака. Там, в этой паутине стали и страха, копошилась жизнь. Изможденные лица колонистов мелькали в проемах импровизированных перегородок, их глаза – огромные, запавшие – ловили любой проблеск света, любой звук голоса, несущий крупицу смысла. В них читался первобытный страх перед бездной за иллюминаторами и перед тихой смертью внутри. Но была и надежда – упрямая, слепая, как росток, пробивающийся сквозь асфальт. Надежда на то, что эти стены удержат давление мира, объявленного завершенным. Надежда на Ванн. Надежда на то, что здесь – их шанс.
Ванн была их номинальным солнцем в этом подводном аду. Ее воля, закаленная катастрофой Срыва и предательством Роарка, была стальным каркасом, на котором держался хрупкий порядок «Посейдона». Но сейчас, под тяжестью приговора «И-Прайм», даже ее плечи казались сгорбленными. Она смотрела на экран, где еще недавно горели проклятые слова, словно на пустую глазницу гигантского черепа.
Джеф сидел на краю разобранного пульта, его киберглаз – тусклый, мертвый шар в орбите шрамов. Пальцы бесцельно водили по клавишам планшета с темным экраном. Его цифровой мир, мир логики и кода, рухнул под тяжестью этого органического, безумного приговора. Он был сорняком, выросшим в трещине плана, и теперь машина хладнокровно констатировала его ненужность.
Фринн стоял у карты, наспех нарисованной на обороте технической схемы. Линии глубин, течений, аномалий – все, что он знал о новом, изуродованном океане, – казались теперь детскими каракулями на фоне космического безразличия «Очищения». Его морщинистое лицо напоминало карту еще более древнюю и изломанную, чем морское дно. Дыхание было поверхностным, едва заметным. Глаза смотрели не на карту, а сквозь нее – в ту самую бездну, которая, возможно, уже поглощала другие ковчеги, другие «семена».
Тишина командного центра была гулкой. Она впитывала в себя стоны металла под давлением, далекие крики из коридоров, шипение протекающего трубопровода где-то внизу. Она была тяжелой, осязаемой, полной невысказанного вопроса: зачем?
Именно Фринн нарушил ее. Его голос, обычно тихий и ровный, как глубоководное течение, прозвучал хриплым шепотом, который, однако, резал тишину, как нож из океанской соли:
