Первую половину своей жизни я провела за письменным столом в кабинете на четверых. Формулы, расчеты, программы, кандидатские минимумы, заседания Ученого совета – вот что наполняло нашу жизнь. Тот, кто защитил диссертацию, переходил в кабинет на двоих, а его место за столом занимал новичок, недавно окончивший университет. Все мы были молоды, образованны, бедны и, в сущности, вполне благополучны. Что могло случиться? Можно было поссориться с мужем, получить выговор от начальника. У ребенка могла быть ангина или резались зубки. Однажды сорвалась защита, потому что один из членов Ученого совета уехал в деревню на похороны тетки. Диссертант ужасно переживал, и мы все сочувствовали ему, примеряя такое несчастье на себя.
До моей защиты дело не дошло. Мы жили нашими частными делами, не подозревая, что у Истории на нас свои виды. Мою семью подхватила высокая и неожиданная (как всегда) волна нового переселения народов, и мы на гребне этой волны перенеслись в маленькую жаркую страну, где чиновники были нерадивы, добродушны и смешливы, люди говорили на незнакомом языке, все пили воду с малиновым сиропом и горожане охотно раздавали новоприбывшим отслужившую мебель и домашнюю утварь.
Первую ветхую тахту мы привезли к себе домой на повозке, запряженной старенькой унылой лошадкой. Извозчик был тоже очень стар и говорил на каком-то дореволюционном русском языке. Рассказал нам, что его младший сын живет в Роттердаме и владеет фирмой по торговле бриллиантами.
Тогда мы почувствовали, что жизнь интереснее, сложнее и многообразнее, чем нам представлялось, пока мы сидели в своих научно-исследовательских институтах. И куда опаснее.
Потом я тридцать лет проработала в больнице и узнала много интересного про жизнь, смерть, страх, долг, предательство и преданность, про страдание, любовь, надежду и самопожертвование. Таким опытом тянуло поделиться. И я стала писать книжки.
Записки медицинского физика
Мы с мужем и детьми приехали в Израиль из Тбилиси на самом гребешке самой высокой волны Великого переселения евреев. В день приезжала тысяча человек, и так год подряд. Организация приема была безупречной. Но после того, как мы прошли все инстанции, сняли квартиру в Нетании – чудесном приморском городе, определились в ульпан и получили свое пособие, настал момент присмотреться к возможности устроиться на работу. Мне казалось, что я лишена всяких иллюзий и заранее готова работать не по специальности. В моем воображении это была работа водителя троллейбуса.
У Левы была любимая история о том, как в первом классе учительница опрашивала детей, кто может выступить на концерте самодеятельности. Лева сказал, что он будет играть на аккордеоне. В большом возбуждении он вернулся домой и попросил маму взять аккордеон у двоюродного брата, чтобы сыграть на нем на концерте. «Но, Левочка, – сказала мама, – ты же не умеешь играть на аккордеоне!» И Лева заплакал: он забыл, что не умеет. То же было и со мной. Я забыла, что не умею водить машину, и вовсе не знала, что в Израиле нет троллейбусов.
Работы для двух физиков не было никакой. Даже надежда устроиться официантами за одни чаевые оказалась слишком радужной. В счастливый день русская газета принесла нам объявление, что в Иерусалиме производится набор физиков и врачей на курсы переквалификации по специальности «техник радиотерапии». До Иерусалима нам было четыре часа езды, но мы помчались на собеседование и, пользуясь всеми своими ораторскими способностями, опиравшимися на семьдесят пять скверно выученных ивритских слов, это собеседование успешно прошли.
Примечательной была короткая беседа между председателем комиссии и моим мужем, соискателем завидного места учащегося. Наш будущий шеф спросил, понимает ли Лева, что работа связана с тяжелыми психологическими нагрузками. А Лева спросил, тяжелее ли это, чем сбор апельсинов на плантации в полдень. Зелиг внимательно обдумал ответ, прикинул, вздохнул и сказал, что в полдень на плантации, пожалуй, хуже.
