Пролог. Письмо без адреса
Женева, конец зимы 1890 года. Город пребывал в молчании, будто сам прислушивался к своему дыханию. Тишина стояла такая, которую казалось, можно было разрезать ножом: снег таял по карнизам, звонко капая в темноту, и тонкая корка льда на каналах играла, отражая редкие огни. Вечер стекал по окнам старого дома, где жил Эдигар Ланэ и опускался тяжёлой вуалью.
Дома прижались друг к другу, как солдаты в дозоре, и только редкие окна мерцали, выдавая чьи-то лица, занятые домашними делами. Там, где улицы казались узкими, а фонари – тусклыми свечами, стоял дом, уже знакомый тем, кто прежде обращал внимание на тишину: в нём…
Он сидел за письменным столом, освещённым лампой с матовым абажуром, работал поздно – по привычке человека, который не доверяет дню и перебирал старые дела – аккуратные стопки бумаг, завязанные серой лентой. Письма, старые досье, листы с пометами, подборки газет – всё это лежало в аккуратных пачках, связанными ленточкой, как будто он пытался склеить прошлое обратно, по частям. Лампа бросала круг мягкого света, очерчивая на столе пятна воска и следы чернил. В такой час мысли становятся тяжёлыми, и в них легче найти объяснения тому, что непонятно.
Спокойствие было почти совершенным, пока не прозвучал тихий удар – один, потом второй. Кто-то постучал в дверь. Этот стук нарушил редкий порядок, привычный Ланэ. Стук был лёгким, точным, не похожим на привычную почтовую суматоху – скорее на веяние старого ритуала: кто-то осторожно стучится, чтобы не разбудить дом. Эдигар встал без спешки, накинул пальто и открыл. На пороге стоял телеграфист – мальчишка в мятом плаще, лицо у него было красным и сухим от ветра, воспалённые глаза блестели – то ли от усталости, то ли от мороза. В руках он держал конверт, аккуратно сложенный, с печатью из воска, но без адреса.
– Господин Ланэ? – голос мальчишки дрожал. – Письмо… из Парижа. От вашего брата.
Эдигар привычно качнул головой. Нахмурился.
– От кого?
– Так сказали на станции, месье. – Мальчишка опустил глаза. – Больше ничего не передавали.
Всё еще продолжая молчать, Эдигар взял письмо, поблагодарил и закрыл створку двери. Звук щёлкнувшего замка отозвался странным эхом, словно по ту сторону остался не человек, а тень за которой словно закрылась не просто преграда, а период … Брата у него не было. Мир любит усложнять очевидное, что ж он уже принял конверт и уже закрыл дверь.
Ланэ долго рассматривал конверт. Бумага плотная, с лёгким запахом смолы и старой бумаги. Почерк на ней был аккуратен, но не знаком. На воск была отпечатана неразличимая печать, словно попытка стереть своё имя, и по краю проступали тонкие следы пальцев, оставленные в спешке. Он сел к столу, поднёс конверт ближе к мягкому свету настольной лампы – воск поблёскивал красновато, как засохшая кровь. На поверхности отпечаталась неразличимая фраза. Пальцы Эдигара дрогнули. Ланэ поднёс письмо к свету. На просвет проступила тень букв – невнятная, но словно живая. Он различил только одно слово: «Женева.». Эдигар положил письмо на стол и, не торопясь, разорвал край.
У него НИКОГДА не было брата.
Лист внутри был тонок, бумага – дорогая, но на ней не было привычного почерка: только одна строка, написанная ровной рукой и решительно подчёркнутая: «Ты снова ошибся. Дверей всегда две».
Сначала он подумал, что это шутка. Потом послышался шум с противоположной стороны улицы: шаги, медленные и прерывистые, будто кто-то ходил по пустой квартире. Раз, два… пауза. Потом снова. Их слышали не все; они отдавались в его ушах, как удар маятника, и потому казались значимее. За стеной раздался тихий скрип – соседский дом, старая доска пола, никто не спал, но никто и не разговаривал. Он поднялся, подошёл до окна. В доме напротив, на верхнем этаже теплился тусклый огонёк, светилось мягким и тёплым, оранжевым светом окно. Занавеска шевельнулась, и ему показалось, что за стеклом – то ли силуэт фигуры, застывшей у стены – то ли игра света.
