Память – коварная штука. Она прячет самое важное в закоулки сознания, чтобы потом выстрелить обломком былого прямо в сердце. У Софии такой осколок – карусель.
Не та современная, стерильно-белая, что крутится сейчас в "Секторе Развлечений №7" бывшего Парка Горького под мертвенно-голубыми неоновыми трубками. Нет. Та карусель жила. Она взрывалась цветом, как праздничный салют, застрявший в земле и вращающийся под звуки дребезжащего, чуть фальшивого органа.
София помнит запах – густой, сладковатый, смесь жареной ваты, нагретого металла и пыли с газона. Помнит вибрацию деревянного коня под собой, резкий толчок при старте, ветер, выдувавший слезы из глаз и трепавший слишком длинные, по мнению мамы, волосы. Но ярче всего – краски.
Огненно-рыжие гривы коней, отполированные тысячами детских ладоней до глянца. Изумрудная зелень верхнего купола, с которого свисали гирлянды стеклянных шаров – синих, как небо после грозы, желтых, как цыплята, алых, как первые капли крови. Золотые блики на спицах. Розовое платье мамы, мелькавшее в толпе, когда София, закинув голову, ловила взгляд и кричала:
– Смотри, мам, я лечу!
И мама смотрела. Улыбалась. Ее глаза тогда были цвета теплого шоколада, полные такого света, что Софии казалось – это от них отражаются все краски карусели, все краски мира. Мама махала рукой, и на запястье у нее танцевали солнечные зайчики от стеклянных бус – фиолетовых, бирюзовых, оранжевых.
– Смотри, София, смотри внимательно! – кричала мама сквозь шум и музыку, и голос ее тонул в веселом гаме. Но София слышала.
– Краски уходят, солнышко. Торопись видеть!
Тогда это казалось игрой. Глупой взрослой шуткой. Как могли уйти краски? Они были повсюду! В радуге после дождя, в спелой клубнике на бабушкином пироге, в синих тенях вечерних окон домов.
София зажмурилась на вершине круга, вжавшись в горячую гриву коня. Когда она открыла глаза, мир на миг превратился в ослепительный калейдоскоп. Она чувствовала цвет кожей, вкусом, всем нутром. Это было счастье. Чистое, незамутненное, цветное счастье.
Осколок памяти тускнеет. Краски на нем выцветают, как старые фотографии, оставленные на солнце. Изумрудный купол теперь в воспоминаниях лишь грязновато-зеленый, рыжие кони – тускло-коричневые, а бусы на маминой руке – просто серые пятнышки. Даже шоколад глаз потускнел, стал водянисто-коричневым.
Сейчас, глядя из окна своей капсулы-квартиры на море одинаковых модульных домов цвета мокрого бетона, под низким свинцовым небом Москвы-Оптимум, София понимает: мама не шутила. Краски и правда уходят. Тихо, незаметно для всех. Как вода в песок. И только она, кажется, чувствует эту потерю каждой клеткой. Как будто вместе с цветом из мира выкачивают воздух. Жизнь.
За окном заморосил дождь. Капли стекали по стеклу, оставляя длинные, кривые, абсолютно бесцветные дорожки. Как в старом чёрно-белом кино. Только это было не кино. Это было Здесь и Сейчас. И таким становилось Всё.
Она прижала ладонь к холодному стеклу, туда, где должен был быть отблеск давно погасшей карусели. Но стекло было лишь мутным, серым зеркалом, отражавшим ее собственное бледное лицо – лицо девочки, которая помнила, каким мир был на самом деле. И которая уже знала: это знание – самое опасное в городе, где главная добродетель – не замечать.
