Драматург Генри Уизеринг в очередной раз уныло взглянул на величественный пейзаж и развалился на пассажирском сиденье универсала.
– Дорогая, долго нам еще ехать? – жалобно спросил он.
– Долго, – бодро ответила его невеста, Присцилла Халбертон-Смайт. – Но мы точно будем дома до темноты.
Генри подумал, что, судя по тому, какой долгой и изнурительной была дорога, они наверняка уже проехали Шотландию и выехали за полярный круг. Он вдруг понял, что слишком подавлен пейзажами и слишком удручен переменой, произошедшей из-за них в Присцилле, чтобы что-то говорить вслух, и вместо этого решил – лучше немного поспать. Долго не думая, он закрыл глаза и начал вслушиваться в гипнотическое шуршание дворников, но сон все не приходил. Шотландия зарезала весь сон.
Не то чтобы он, человек, который родился и вырос в Англии, никогда не бывал в Шотландии. Просто раньше он никогда не ездил так далеко на север.
– Небо проясняется, – раздался холодный, слегка насмешливый голос Присциллы. – Посмотри же. Пейзаж просто великолепен.
Генри неохотно открыл глаза.
Солнечный свет заливал пустынные отвесные склоны возвышающихся по обе стороны гор. Когда облака рассеялись, Генри посмотрел наверх, на величественные пики, а затем оглядел открывающуюся перед ним картину: мокрое стадо овец и мрачную вересковую пустошь.
Солнце светило все ярче, поднялся ветер. Вдоль дороги извивалась река, вода переливалась, сверкая красным и золотым. Затем пейзаж скрылся из виду, когда они въехали в горный проход. Сбоку от дороги со стороны Генри низвергался водопад, неумолимый поток ревел ему прямо в ухо, когда они проносились мимо.
Краем глаза Генри взглянул на Присциллу. Было что-то пугающее в женщинах, которые умели так хорошо водить. Они выехали из Лондона на рассвете, и все шестьсот сорок миль пути она провела, откинувшись на спинку сиденья и расслабленно положив руки на руль. Она была одета в бежевые вельветовые брюки и кремовую шелковую блузку. Светлые волосы она убрала в хвост, крепко затянув его платком от «Эрмес». Она выглядела утонченно и элегантно. Однако Генри казалось, что чем ближе они подъезжали к дому Присциллы, тем оживленнее она становилась, будто предвкушала что-то очень увлекательное и никак не связанное с ним самим. Он привык к изящной и уступчивой «лондонской» Присцилле. После свадьбы, решил Генри, он настоит на том, чтобы она больше никогда не садилась за руль и не носила брюк. Впервые он задумался, не окажется ли Присцилла одной из тех ужасных провинциальных аристократок, которые заправляют всем в округе и выступают на открытиях всех празднеств. Он снова раздраженно закрыл глаза. Она даже не думала о нем – в этом он был уверен. Однако он ошибался.
Пока они ехали, волна радости Присциллы от того, что ее будущий муж – знаменитость, немного схлынула. Она сказала ему одеться попроще, но, как и всегда, он вырядился в пух и прах: в полосатую рубашку с белым воротником, итонский галстук, костюм, сшитый в ателье на Сэвиль-Роу, и туфли, сделанные на заказ в мастерской Джона Лобба на Сент-Джеймс. Ее мучил вопрос: что же он тогда взял с собой? Или Генри собирался смешить все Высокогорье, разгуливая по провинции разодетым словно портновский манекен?
Когда Генри попросил ее руки, Присцилла была на седьмом небе от счастья, ведь наконец она поступила так, как надо, и нашла того, кто понравится ее родителям. Полковник Халбертон-Смайт и его жена целый год возмущались, что их дочь стала журналисткой, сколько бы Присцилла ни пыталась объяснить им, что работает всего лишь помощницей редактора в отделе моды и вряд ли может назвать себя настоящей журналисткой. Родители редко навещали ее, но каждый раз притаскивали за компанию какого-нибудь «подходящего» молодого человека. Присцилла вдруг поняла, что почти ничего не знает о Генри.
