Тьма была первым, что родилось в этом мире. Она не была пустотой. Она была живой, она дышала, она шевелилась под спутанными корнями вековых дубов, вдыхая запах вековой гнили, влажного мха и холодной земли. Она таилась в густых, колючих еловых лапах, наблюдая за миром тысячами невидимых глаз. Она пряталась в топких, чавкающих болотах, где свет солнца никогда не касался мшистых кочек, и где в илистом дне покоились кости тех, кто зашёл слишком далеко.
Лес был старше любого бога, чьё имя шептали люди у своих очагов. Он был самой жизнью и самой смертью, в непрерывном, жестоком цикле. Он дышал медленно и глубоко, он слушал каждый шорох, и он помнил. Помнил хруст костей в пасти волка под ледяной луной. Помнил отчаянные, звериные крики женщины, рожающей в сырой землянке, где запах крови смешивался с запахом земли. Помнил хриплый шёпот двух тел, сплетающихся в лихорадке голодной похоти на подстилке из мха, пока их соплеменники спали рядом. Лес помнил всё, потому что для него не было разницы между воем зверя, криком новорожденного и стоном умирающего. Всё это был его собственный голос.
Задолго до того, как ладьи Рюрика, пропахшие солью и потом, коснулись ильменского берега, здесь, в срединных землях, между болотами, где зародится Киев, и полями, что станут Переяславлем, текла своя жизнь. Жизнь, измеряемая не годами, а сменой сезонов, полнотой амбара и выживанием. Это было время, когда мир духов был не за пеленой, а прямо здесь, на расстоянии вытянутой руки. Его можно было почувствовать кожей, как ночной холод. Леший не был сказкой – его можно было мельком увидеть в густых зарослях, огромное, мшистое нечто с немигающими, как у совы, глазами. Услышать, как русалки поют в речном тумане, и их песни обещали не любовь, а лишь забвение в ледяном объятии, а их нагие тела, мелькающие в воде, были приманкой, а не приглашением. Домовой не был добрым дедушкой; он был древним хозяином дома, который требовал свою долю – первую ложку каши, каплю крови с зарезанного петуха – и мог наслать хворь на скотину, если его обидеть.
И посреди этого дикого, дышащего магией мира, в уютной лощине на берегу безымянной речушки, притаилась деревня Вешняя Поляна. Две сотни душ. Всего лишь крошечный островок света и дыма в безбрежном океане леса. Жизнь здесь подчинялась жестокому и простому укладу: вспахать землю, бросить зерно, собрать урожай, родить, выкормить и не умереть от голода, болезни или клыков зверя. Жизнь текла спокойно – но это было спокойствие натянутой тетивы. Хрупкое равновесие между изнуряющим трудом и внезапной смертью.
И в этой деревне, рождённой из земли и страха перед лесом, рос юноша, которому судьба готовила путь, выкованный из двух первоначал этого мира: из стали и глины. Сталь – это холод, это боль, это убийство, это защита. Глина – это тепло, это податливость, это созидание, это жизнь. В его руках мёртвый кусок руды превращался в смертоносное лезвие, а бесформенный ком земли – в пузатый, хранящий жизнь горшок.
Его звали Ростислав. И эта двойственность, эта внутренняя сила, способная как отнять жизнь, так и сотворить её, уже сейчас, в его юности, притягивала к нему девичьи взгляды. Они чувствовали это нутром, инстинктом, видя в нём не просто красивого парня, а мужчину – того, кто сможет и защитить, и согреть, и продолжить род. Они ещё не знали, что лес, помнящий всё, уже выбрал его. И его путь будет отмечен не только потом труда, но и жаром битвы, и солёным вкусом крови, и горько-сладким вкусом власти. Путь, который выжжет на его душе тавро, оставив его навсегда другим.
