Утренний туман скользил над поверхностью озера, словно облака с
неба вдруг решили опуститься и рассмотреть бездонную глубину
байкальских вод. Здесь, недалеко до урочища Песчаного, где по
давней привычке я и мои сëстры останавливались в доме у Катерины, я
любила встречать рассветы. Хозяйка, сдававшая нам комнаты, была
местным сторожилом. Все вокруг называли её бабой Катей, хотя нам
она была примерно ровесницей.
В урочище ещё стояло здание гулагского барака, хотя ни заключённых,
ни самого Ольхонского ГУЛага уже не было. Только кладбище сосланных
сюда, на Маломорский рыбный завод, поляков нарушало своим видом
гармонию вокруг. Словно карканье ворона. Напоминая о неизменном
итоге любого жизненного пути.
Я просыпалась раньше сестёр и уходила сюда. С высокого берега
открывался потрясающий вид на склоны Прибайкальского хребта. А ещё,
именно это место считалось у местных особым. Ветер и вода так
сточили горный склон напротив, что превратили его в лицо древнего
старика.
Удивительно. Но в каменных чертах было столько спокойствия и
достоинства, столько внимания, что я в свои шестьдесят три
окуналась в давно забытые ощущения, что были только во времена
разговоров с отцом. Оттого, наверное, впервые оказавшись на
Ольхоне, я замерла в этом месте и, похоже, навсегда приобрела
привычку приходить сюда. Садиться прямо на землю напротив мудрых
глаз и смотреть на воды Байкала. Права была Тося, раз побывав
здесь, возвращаться будешь снова и снова.
Сама она сюда приехала впервые по работе, руководящая должность в
руководстве Хабаровского ГУЛАГа привела. А уже через полгода она
заставила сюда приехать нас обеих. Меня и Дину. Наша младшая, Дина,
приехала сюда из Краснодарского края, где к тому времени была уже
завучем в школе. А я из Германии. Какие бы названия этой стране не
давали, для меня она навсегда осталась той самой Германией, всегда
враждебной и всегда по ту сторону фронта от меня. К Германии у меня
были личные счёты.
Мой отец родился в семье еврейских ростовщиков, но через семь
месяцев после смерти моего деда. Ничего особенного в этой смерти не
было. Дед был старше бабушки на тридцать лет, и для него это был
третий брак, в двух предыдущих он детей не нажил. Дважды вдовец
женихом был незавидным, но и бабушка Нателла, в родной деревне её
звали Наташкой, была богата только на косу. То есть бесприданница.
А тут и хозяйство крепкое, куда должники работать ходили, и дом в
городе, и человек уважаемый. По тем временам, с городничим
ручкался.
Молодой вдове в спину шипели многие. Только она, что при муже
ходила медленно, степенно, своё дело зная и исполняя, а по сторонам
не глядя, что и после похорон этой привычке не изменила. Мужа при
его жизни слушала бабушка внимательно, к его словам относилась с
уважением. Оттого и дело его приняла спокойно и продолжила.
Вскоре молодая вдова разродилась крепким мальчуганом, крупноватым
по словам повитухи. И хотя по первости многие злобно кидали, мол,
жидовский крапивник, то есть нагулянный, позже язык пришлось
прикусить. И не только потому, что к вдове-процентщице на поклон
бегать приходилось.
Бабушка вывесила прямо в приёмной комнате портрет мужа. Только тот,
где он был лет тридцати. И глядя на маленького Тизю Сдоберга, все
только удивлялись, что настолько в отца уродился. От светловолосой
матери сын не взял ничего. Зато с каждым годом и ростом, и шириной
плеч, и взглядом, словно насквозь пронизывающим, всё больше
напоминал отца.
Бабушка свою часть наследства от дедушки смогла увеличить вдвое, да
ещё, неслыханное дело, требовала отчётности с попечителя оставшейся
части наследства. А вскоре и необходимость в попечительстве отпала.
Всё имущество деда совокупно перешло к его вдове и сыну, моему
отцу.
