Солнце ярко светит над Парижем. На небе не было ни облачка.
Покатые крыши домов сверкали в этот день неистовыми блестящими
цветами: красным, синим и зеленым. Кафедральный собор в Ситэ грелся
одной стороной на солнце, второй оставался в тени. На улице блуждал
легкий теплый ветерок. В воздухе стоял приятный запах выпечки, и
витало настроение праздника. По всей площади разносились детские
голоса, крики кумушек, зазывающих проходящих мимо людей посмотреть
на это чудо.
Величественный собор блистал своими витражами с изображением
умерших королей, эпизодами из Библии. Разноцветные стекла
отбрасывают на пол причудливые тени разных красок. Галереи,
расположенные по периметру храма, не кажутся пустыми и мертвыми
из-за стоящих на страже статуй тех же королей, святых и стражников
Собора Богоматери – горгулий.
Вдоль галереи, близ площади, где проходило представление, хранители
внимательно следили за происходящим на улице. Горожане
поговаривали, что ночью эти статуи оживают, когда злобный дух
скачет по крышам собора. Но сейчас, впрочем, как и всегда, все
статуи были неподвижны. Пожалуй, все, кроме одной, которая
передвигалась ближе к краю, тихо, словно боясь, что ее заметят.
Ветер играл с ее растрепанными волосами, но лица статуи не было
видно. Но это был не дух храма, не незримая тень хранителя. То был
всего лишь Квазимодо, звонарь Собора Богоматери. Никто и не обратил
свое внимание на передвигающуюся тень по крыше храма; все внимание
было приковано к цыганке.
Перед ступенями Собора был расстелен пестрый, по-видимому,
египетский ковер, вокруг которого уже собралась толпа зевак. Шум,
который производился этой самой толпой, доносился до самых верхушек
храма, до кельи, в которой, нахмурив брови, сидел архидьякон Клод
Фролло.
Отец Клод, как всегда, сидел за столом и что-то усердно пытался
изучать. На его высоком лбу выступал пот; священник время от
времени теребил воротник рясы, хмуро поглядывая на слуховое оконце,
из которого доносились радостные возгласы, смех, аплодисменты,
пение и звуки бубна. Фролло изо всех сил пытался не обращать на все
это веселье ни капли внимания. Руки священника дрожали, не слушаясь
и роняя перо на стол. Мужчина чувствовал, как бешено бьется его
сердце и ноги наливаются свинцом. Его громкий удар по столешнице
испугал голубей на крыше, и те, воркуя между собой, быстро
устремились к площади, словно знали о представлении, которое там
устроили цыгане.
Там, у величественных стен Собора Парижской Богоматери, собралась
толпа горожан, а в центре образованного живого круга, была
необычайной красоты девушка, веселящая своими танцами зевак.
Стража, которая пришла разогнать толпу бездельников, позабыв о
своем долге, так же аплодировала черноволосой девушке. Наконец сами
бродяги восхищались своей сестрой, ловко управляющейся с бубном.
Вокруг девушки прыгала козочка с позолоченными рожками и копытцами.
Один из стрелков, подняв руку и указывая на цыганку,
воскликнул:
– Клянусь своей шпагой, эта малютка лучшая из всех девиц, которых я
когда-либо видел! Как зовут это прелестное дитя?
– Кажется, Эсмеральда, – ответил кто-то из толпы.
– Какое странное имя! – не унимался капитан. – Какие ножки, вы
только посмотрите! Я продал бы душу дьяволу, лишь бы уединиться с
этой красоткой в какой-нибудь комнатке. Вы только посмотрите, как
Смеральда танцует! Черт побери, что за имя?!
Капитан Феб де Шатопер не сводил глаз с извивающегося стана молодой
цыганки и, посвистывая и хлопая в ладоши в такт бубна, продвигался
поближе к ковру, где танцевала девушка и ее коза.
– Джали, – звонким голосом, улыбаясь и оглядывая толпу, обратилась
к животному цыганка, – который час? – умная козочка по имени Джали
ударила два раза копытцем в бубен; и правда, на часах башни стрелки
указывали на два по полудни. Цыганка продолжила:
