ЧастьI
Курбан
Глава
1
Звезда
– Ах, ты шайтан! Сын шайтана и брат
шайтана! А ну, стой! Сто-о-ой! Кара-гез!!! Кара-ге-ез[1]! Кому
говорю?! Ах, ты презреннейший и ничтожнейший из всей своей собачей
породы! Самый грязнейший и вонючийший! Чтоб ты сдох где-нибудь в
подворотне! Чтоб отсохли твои кишки и у тебя, и у всего твоего
паршивейшего приплода! Чтоб тебя шакалы загрызли и растащили твои
кости по всему Ашхабаду! Чтоб «Союзпушнина” пристрелила тебя
и забрала твою блохастую шкуру! Сто-о-ой! Ох, вай, вай, вай! Ах,
беда! Люди! Ах, беда!
Почтенный Курбан, остановился у
районной больницы на краю туркмен-аула, хватаясь за бок. Огромный
белый пес, во все лопатки, удирал прочь, и Курбан, набрав в легкие
воздуха, что есть мочи, яростно заорал ему вдогонку:
– Вонючая свинья! Гад ползучий!
Тварь! Дерьмо! Только вернись – я сам собственноручно пристрелю
тебя, ублюдок! Шкуру спущу!!!
Алабай, размером с молодого белого
медведя, мчался по жаркой обочине, не уступая в скорости
стремительной пустельге, летящей сквозь заросли орешника в далеких
Пиренейских горах. Последняя фраза разъяренного мужчины была
адресована столбу густой белой пыли, между тем, как алабай, уже
скрылся за ближним поворотом.
Израсходовав весь запас
"любезностей”, Курбан прислонился к древней чинаре, склонившей
мощные ветви над прямым, как стрела арыком с холодной мутноватой
водой. Огляделся, шагнул в грот, образованный густой и низкой
листвой, опустился на маленькую, шаткую скамеечку в уютном
полумраке, облокотился спиной на замечательно гладкий ствол,
приговаривая: «Вах! Вот беда!»
Через распахнутые двери с заднего
двора тянуло лекарственным запахом, прокипяченными бинтами и
марлей, хлоркой, терпкими травами и еще чем-то странным и
горьковатым, чем обычно пахнет в больнице. Курбан огляделся –
вокруг никого, но он зябко передернул плечами, всем телом ощущая в
жарком воздухе присутствие того неведомого молчаливого чужака,
который всегда прячется в больничных стенах, за шкафами с
инструментарием, в скрученных полосатых матрасах на пружинных
кроватях. Он вздохнул, переводя дух, и настороженно посмотрел
в темный проем коридора.
Двухэтажное больничное здание было
небольшим – из восьми, может, девяти, помещений, но
добротным, с высоким фундаментом на арочных подвалах. Деревянные,
выкрашенные в белый цвет ставни до половины прикрывали окна с
чистыми, недавно вставленными стеклами. Зелёную, треугольную крышу
с фасада подпирали четыре колонны с тонкими желобками каннелюров,
увенчанные под портиком капителями с волевыми лицами кариатид.
Кариатиды с темными, многолетними подтеками воды на красивых лицах
бесстрастно смотрели каждая в свою сторону и на Курбана.
Верхние ступени парадного крыльца
охраняла пара мускулистых европейских львов, лежащих на
мраморных пьедесталах. Пьедесталы потускнели от времени. В
некоторых местах на мраморе образовались глубокие трещины и темнели
бельма сколов, оставленные временем и рукой человека. Сами же львы
были замечательно белыми и чистыми, и их оскаленные пасти
грозно ощерились на каждого, кто попытался бы отнять
мраморные мячи под толстыми правыми лапами.
Львы и кариатиды, не сводили с чабана
глаз. Курбан презрительно отвернулся и взглянул наверх.
Там наверху, в мезонине располагалась
квартира врача с отдельным входом по крутой, каменной лестнице
вдоль ровной, белой стены. Под окнами в давние времена был балкон,
но теперь от него остались лишь четыре рельса, служившие когда-то
балками, без дубового настила и балясин. Высокий проем крайнего
правого окна в любую погоду и время суток был занавешен исфаханским
ковром синего цвета, почему-то повернутым лицом на улицу.
