В которой Маша оказывается у
чёрта на куличках, но жизнь всё равно кончена
Мария Архиповна Мельге с детства
знала: бабий век короток, просто в последнее время она подзабыла об
этом, а зря. Ведь бабушка, незабвенная Вероника Германовна –
произносить следует с ударением на втором слоге:
Вероника – говаривала: «Запомни, Мэри,
Вселенная крайне несправедлива. После тридцати пяти любой уважающей
себя женщине следует покинуть сцену, не утруждая близких
неэстетичной старостью!»
Бабуля никогда не была актрисой, под
сценой, по завету старика Шекспира, старшая госпожа Мельге
подразумевала весь мир. И, кстати, сама подмостки до сих пор
покидать не собиралась просто потому, что тридцати пяти Веронике
всё никак не исполнялось. И кого интересует, что сын её, папенька
Маши, давным-давно обзавёлся солидной лысиной и гипертонией?
Вселенная, как известно, не только несправедлива, но и полна
загадок. А лысеют и болеют даже молодые.
Ну да речь не об этом.
В общем, на долгую счастливую жизнь
Мария с детства не рассчитывала, а потом здравый смысл вкупе с
бабушкиной мудростью куда-то подевались, заблудились в реальности.
И что в итоге? Да ничего! Пришлось, пришлось-таки и ей покидать
сцену, даже не дожидаясь пресловутых тридцати пяти. И вот теперь
она очутилась…
А бог знает, где она очутилась!
Вокруг невразумительные, но очень
российские поля с ромашками, колокольчиками и прочими лютиками,
вверху ситцевое небо и едва различимый мячик солнца. Ну и жара, до
краёв переполненная всверливающимся в висок стрекотом кузнечиков.
От этих жары со стрекотом так и тянуло по-собачьи вывалить
язык.
Ах да! Ещё была покрытая пылью по
самую крышу усталая колымага, воняющая виниловыми пластинками.
Дверь у колымаги открывалась с надсадным скрипом, будто это не
автомобильная дверца, а самые настоящие крепостные ворота.
Мария глянула вниз, почти готовая
увидеть ров и воду: нагретая в печке автомобильного нутра голова
уже начала выдавать нечто, сильно смахивающее на галлюцинации, да и
пить очень хотелось. Но никакого рва, а тем более воды, она не
увидела, только вспаханная колёсами, застывшая до гранитной
твёрдости грязь. Неподалёку даже отпечаток шин имелся – ну
точь-в-точь древняя окаменелость, какой-нибудь трилобит в меле.
Правда, этот трилобит уродился размером с БЕЛАЗ, уж слишком
протекторы здоровые.
– Поле, русское поле, – от жажды
гундосо затянула Маша. Вышло не только фальшиво, но ещё и хрипло,
по-разбойничьи, – светит луна или падает сне-ег…
Никакого снега вокруг, конечно, не
было. А была разбитая стёжка, которую и дорогой-то стыдно называть,
колосящаяся трава, невнятный лесочек на горизонте и едва видимый в
знойном мареве, до дыр ржавый баннер у шоссейки, помнится,
обещавший, будто через три километра страждущего ждёт незабываемый
отдых в пансионате «Солнечные ели». Или дали, что ли? Вот что отдых
предстоял незабываемый, а ещё в стиле «а-ля русс», Маша точно
запомнила.
Впрочем, ни ели, ни дали, госпожу
Мельге не интересовали.
Мария откинулась назад, в печное
нутро колымаги, постучала ногтём по экранчику щегольского
навигатора, брезгливо притулившегося на краешке затёртого торпедо.
Навигатор подмигнул и сообщил, что до населённого пункта с дивным
названием Мухлово ехать ещё целых триста
метров и всё прямо. Но прямо-то никаких признаков жилья не было.
Впрочем, слева и справа они тоже отсутствовали. А сзади, надо
понимать, шоссейка осталась.
– Нет тебе веры, – укорила Маша
навигатор.
Экранчик обиделся и погас. Видимо,
это стоило понимать как: «Раз такая умная, разбирайся сама!».
– Да дура я, дура, – покаялась
Мария, неудобно перегнувшись в слишком тесном кресле, выуживая из
кармана телефон. – Ну и что же, вешаться теперь или, может,
утопиться?
