– Пятнадцать тысяч риэлей! – заявил
седовласый мужчина в темно-зеленом фраке.
Я не знала, кто это, и не обратила
большого внимания на его слова. Наверняка, он выйдет из гонки,
когда цена лота поднимется раза в два. А в том, что она поднимется,
я не сомневалась.
Это был самый престижный аукционный
дом Линарии, а этот лот – самый интересный на сегодняшних торгах.
Старинный особняк на площади Доблести почти в самом центре столицы
в нескольких сотнях метров от королевского дворца – лакомый кусочек
для любого состоятельного покупателя. Не случайно им
заинтересовались и военный министр граф Эрсан, и владелец
крупнейшего банка страны маркиз Рошен, и еще много других, отнюдь
не последних лиц королевства.
Для меня это был идеальный вариант.
Мне нужно было, чтобы в Лиме обо мне заговорили – в каждой газете,
на каждом приеме и балу – вплоть до королевского дворца.
Громкий титул, деньги, красота – что
еще нужно, чтобы стать главной звездой бального сезона в столице?
Правильно – поступок, о котором будут говорить!
– Шестнадцать тысяч! – тут же
ответил молодой человек в военной форме.
А вот об этом персонаже мне
рассказали заранее. Виконт Анри де Кавелье – жених мадемуазель
Лауры Робер, особняк которой две недели назад попал в каталог этого
аукциона.
Сама Лаура сидела сейчас рядом с
виконтом – бледная светловолосая девушка с покрасневшими от слёз
глазами. Одета она была со вкусом, но потрепанные ленты на шляпке и
потемневшее от неоднократных стирок кружево на платье, которое
когда-то, наверно, было белоснежным, не оставляли сомнений в ее
непростом финансовом положении.
Виконт де Кавелье повышал цену
осторожно, и я понимала, что он тоже скоро выйдет из игры.
– Двадцать тысяч! – не стал
церемониться граф Эрсан.
На его хищном лице с крючковатым
носом появилась торжествующая улыбка. Он был уверен в своей
победе.
О его намерении купить дом
разорившегося барона Робера было известно еще до аукциона – именно
он был основным кредитором барона, и по Лиме ходили слухи, что вел
он себя в этих отношениях не вполне честно.
Во взгляде виконта де Кавелье
появилось отчаяние – судя по всему, двадцать тысяч риэлей были для
него непосильной суммой. Они с невестой сидели совсем рядом со
мной, и я слышала, как девушка простонала:
– Если наш дом достанется Эрсану,
это убьет отца.
Она не побоялась воскликнуть и
громче, обращаясь уже непосредственно к его сиятельству:
– Неужели, сударь, совесть позволит
вам въехать в наш дом, как ни в чём не бывало?
Граф Эрсан поднялся и, бросив на
девушку уничижительный взгляд, сказал не столько ей, сколько всему
залу:
– Я мог бы промолчать, господа, но я
не привык к тому, чтобы меня публично оскорбляли. Я не стану
требовать выдворения мадемуазель Робер, потому что понимаю, как
нелегко ей приходится сейчас. Она вот-вот лишится дома, а ее отец
тяжело болен. Но я хотел бы поставить точку в нашем споре. На
протяжении долгого времени я ссужал барону Роберу большие суммы
денег. И я особенно пострадал, когда его милость объявили
банкротом.
– Вы врете, сударь! – девушка тоже
вскочила. – Отец продал все фамильные драгоценности, чтобы
расплатиться именно с вами! Это к вам он отправился в тот роковой
день! Он вернул вам долг, я не сомневаюсь!
Граф невозмутимо пожал плечами:
– Если вы уверены, что он
расплатился со мной, то извольте предъявить расписку. Любой
здравомыслящий человек, вернув долг, потребовал бы с кредитора
расписку в этом. Надеюсь, мадемуазель, вы не сомневаетесь в
здравомыслии своего отца?
Мадемуазель Робер не сдержалась и
выкрикнула:
– У него была ваша расписка! Но
кому, как не вам, знать, что с ней сталось. На отца напали, когда
он возвращался от вас. В тот момент у него не было с собой ничего,
кроме этой расписки. Неужели вы думаете, что настоящих воров
заинтересовала бы какая-то бумажка?
